«Скинься! скинься въ колодецъ!»
Тогда онъ посмотрѣлъ на небо − увидала его такимъ горничная съ балкона. Стоялъ, опустивъ топоръ, закинувъ голову, и смотрѣлъ въ небо. Оно было синее-синее, безъ единаго облачка. Крутились и кувыркались надъ садомъ псаломщиковы голуби. Выронилъ топоръ и тихо пошёлъ въ людскую. Горничная испугалась и пошла поглядѣть. Максимъ сидѣлъ у стола, положивъ голову на руки, и не отозвался на окрикъ. И никого не было въ людской: жена съ ребятами убирала въ саду дорожки. Прибѣжала жена, растолкала его за плечи. Спросила:
− Чего ты, суморошный?
А онъ посмотрѣлъ на нее «чужими» глазами и сказалъ тихо:
− Накатываетъ, Марфуша… боюсь.
И сталъ съ той поры худѣть и худѣть и не спалъ ночами, острыми уголками стали его крутыя плечи, и почернѣло лицо. Петровками поговѣлъ, причастился, и въ этотъ день, въ праздникъ Петра и Павла, открылся женѣ, что велитъ ему сдѣлать голосъ. Сказалъ и заплакалъ. Заплакала и Марфушка. Потому плакали, что чуяли оба, что такъ и будетъ. И всё потомъ спрашивала его Марфушка:
− А ещё чего велитъ голосъ?
− Зудитъ и зудитъ: «не работай, рѣшись! всё узнаешь!» А то обернётся и начнетъ плакать: «судьба твоя разнесчастная, скинься!»
− А ты говори молитву…
− Говорилъ ужъ… зудитъ…
− А сходи въ больницу…
− Нѣтъ… не могутъ тутъ дохтора… Сила въ меня находитъ.
Барыня стала искать другого работника, и они оба стали покорно ждать, что будетъ.
Подъ Ильинъ день барыня приказала заколоть индюка. Былъ тихiй солнечно-золотистый вечеръ. Въ Большихъ Крестахъ звонили ко всенощной. А когда перестали звонить, было хорошо слушать, какъ звенѣли у колокольни стрижи. Пахло сладко лѣсовымъ сѣномъ, сушившимся на усадьбѣ. Возились на нёмъ подъ косымъ солнцемъ Максимовы ребятишки, пѣли про «чурика». Максимъ сидѣлъ на корточкахъ передъ большимъ сѣрымъ камнемъ, на которомъ много лѣтъ точили ножи. Сидѣлъ и натачивалъ. Пришла Марфуша, согнала ребятишекъ и пособрала сѣно. Потомъ доила коровъ. Пришла, а Максимъ всё натачивалъ. Плюнула и сказала съ сердцемъ:
− Чего жъ ты, тошный? Индюка колоть надо, а онъ всё точитъ!
Максимъ плюнулъ на ножъ, ощерился и забормоталъ, натачивая:
− Нагрѣю-наточу… побрею-заплачу!
Барыня варила въ саду варенье. Ей надоѣло слушать, какъ лязгаетъ ножъ о камень, и она послала горничную сказать, чтобы перестали точить.
Максимъ поглядѣлъ на горничную, поплевалъ и продолжалъ свое дѣло.
− Нагрѣю-наточу… побрею-заплачу…
Горничная крикнула на него, онъ испугался и ушелъ въ людскую. Отдалъ Марфушѣ ножъ и сказалъ:
− Боюсь…
Весь вечеръ смирно сидѣлъ на лавкѣ и отдиралъ заусеницы. Наташка, старшенькая, которую онъ любилъ больше всѣхъ, подошла къ нему и привалилась головой на колѣни. Онъ сталъ гладить ея стриженую лѣсенками бѣлобрысую головёнку и всё пошевеливалъ совиными бровями, будто вотъ-вотъ заплачетъ. Наташка спросила:
− А голосъ что говоритъ? А гдѣ голосъ? а какой голосъ? зелёный? А чего пальчики грызёшь?
Максимъ сидѣлъ понуро, глядѣлъ на ребятишекъ. Сидѣли они на лавкѣ, голова къ головѣ, много-много, и глядѣли на красную деревянную чашку, куда крошила мать хлѣба. А когда стали ужинать, онъ полѣзъ прятаться подъ лавку. Марфуша вытащила его, стала, было, совать ему ложку въ руки, но онъ замоталъ головой и полѣзъ на печку. Всю ночь, причитая тихо, призывала она Максима сойти и лечь спать. А онъ сидѣлъ и сидѣлъ, спустивъ ноги и прикрывшись руками. Всю ночь мигала зарница, и вспыхивало въ людской. Только подъ утро забылась Марфуша, а когда встала доить корову, увидала Максима у лавки, гдѣ спали дѣвочки. Онъ лежалъ ничкомъ, уже похолодѣвшiй, съ ножомъ подъ горломъ.
И пошёлъ по округѣ слухъ, что пришла ночью къ Максиму тёмная его сила, которая ему всё открывала, и открыла ему напослѣдокъ такое, что перерѣзалъ горло.
МИРОНЪ И ДАША
Уже три раза гуляли рекруты безъ обычнаго гомона и разгульнаго гула бубенъ. Бродили они по Большимъ Крестамъ, убивая ненужное теперь время, кричали пѣсни, и невнятно подыгрывала имъ гармонiя. Пѣли о томъ, какъ мать въ послѣднюю ночь сидитъ у изголовья, роняетъ надъ сыномъ слёзы и называетъ его ласковыми словами. И про Карпаты пѣли, про невѣдомыя Карпаты, каменныя горы, за которыми неизвѣстно что. И про Варшаву, тоже невѣдомую, что кровью связала теперь себя съ Большими Крестами.
Такъ гуляли разъ отъ разу всё болѣе юные рекруты. И ушли. И уже иныхъ нѣтъ на свѣтѣ. А на смѣну приходятъ отвоевавшiеся, незамѣтно вплетаются въ распадающiяся звенья жизни. Тихи они, и въ нихъ тихо.
Къ покосу воротился плотникъ Миронъ: отпустили его на поправку, на годъ. Побывалъ въ бояхъ, два раза ходилъ на штыки, закололъ одного германца, − даже въ лицо упомнилъ, − а было ли отъ него что ещё − не знаетъ: стрѣлялъ, какъ и всѣ. Не тронуло его ни штыкомъ, ни пулей, а всѣмъ примѣтно, что гложетъ его снутри: и голосъ перемѣнился, ослабъ, и ходитъ не такъ, какъ раньше. А лицо, какъ-будто, здоровое, съ загарцемъ, и не застудился, хоть и полежалъ въ окопахъ.
− Такъ было мокро… соломы наваливали, чтобы не подмокало. Ротный оберегалъ: главное дѣло − не подмокайся, а то всѣ почки застудишь. Другiе застужались, и сейчасъ ноги пухнутъ… и никуда. Въ землянкѣ разъ спалъ… соломы подо мной было густо. Утромъ гляжу − будто я на перинѣ, вездѣ мнѣ мягко, а стѣны движутъ… А это натекло къ намъ съ горы, дождь былъ, − такъ съ соломой и подняло! Смѣрили потомъ − аришинъ! Смѣху бы-ло…
Ничѣмъ не попортило, только «толкнуло» его снарядомъ: совсѣмъ рядомъ ударило. А что было дальше − не помнилъ. Разсказывали потомъ товарищи, что взмыло его и шмякнуло оземь. Съ часъ лежалъ безъ понятiя, всё лицо и руки посѣкло пескомъ до крови, насилу отмыли; съ недѣлю не говорилъ отъ страха; и всё тошнило; два мѣсяца въ госпиталѣ лежалъ, а тамъ − отпустили на поправку.
− Крылушки и посѣкло. Топорикомъ ещё хорошо могу ну только задвохаюсь скоро. И подымать чего если… трудно. Ещё вотъ въ шеѣ иной ломить начинаетъ шибко, а то въ ноги, въ самые кончики сверлитъ-стрѣляетъ. А такъ, подѣлать чего… могу.
На бумажкѣ записалъ ему фельдшеръ въ госпиталѣ его болѣзнь. По-русски написалъ − «травматическiй ниврозъ въ достаточной степени», а подъ чертой поставилъ нотабенэ и написалъ по-латыни: «Tabes dorsalis», потомъ −? и въ скобкахъ: «мнѣнiе трёхъ врачей в противоположность двухъ, къ которымъ и присоединяюсь! Старшiй фельдшеръ. . . своднаго госпиталя Кораблёвъ».
Про свою болѣзнь Миронъ говоритъ мало, но бумажку носитъ при себѣ − на случай кому показать. Показывалъ учительницѣ − ничего не могла объяснить. Молодой батюшка сказалъ, что первое слово − травма − по-гречески значитъ «рана», а второе − вообще, нервная болѣзнь: ничего серьезнаго нѣтъ.
− Какая же у меня рана?! Нѣтъ ничего.
Какъ-будто, совѣстно: никакой раны нѣтъ, а выписали на поправку. Да и въ чайной стали поговаривать: докторовъ задарилъ, вотъ и пустили, а нашихъ, вонъ, и съ прострѣлами не пускаютъ. Собрался Миронъ сходить въ земскую больницу, да работа.
Говоритъ ещё не совсѣмъ твердо, чуть заикается, и это, видимо, его удивляетъ − что такое? И про нѣмца говоритъ часто, котораго пришлось заколоть.
− Такъ заверещалъ нехорошо… чисто на кошку наступилъ. Сейчасъ его голосъ слышу. У него штычокъ-то саблей да и подлинѣй, а я слёту, да въ самое это мѣсто, въ мягкое-то… Присягу принималъ… а подумать теперь − до сердца достаётъ. А то онъ бы меня, всё равно.
Нѣмца онъ видитъ, какъ живого. Некрасивый былъ нѣмецъ, крупнозубый, глаза навыкатѣ, губы растрепаны, вихрастый, безъ фуражки. Росту былъ необыкновеннаго, а можетъ, такъ показалось: снизу его кололъ.
− Только былъ хрипнулъ − «русъ-русъ!» − готовъ.
Разсказываетъ Миронъ безъ хвастовства и злобы, и какъ-то не вяжется, что этотъ мягкiй, застѣнчивый, голубоглазый мужикъ кого-то могъ заколоть. Это самый тихiй мужикъ въ селѣ. Должно быть, потому и называютъ его — Мироша. Онъ очень красивъ, моложавъ для тридцати лѣтъ, и тихая ласка смотритъ изъ его задумчивыхъ глазъ. Они у него голубинаго цвѣта, какъ часто бываетъ у свѣтло-русыхъ молодыхъ мужиковъ. Онъ средняго роста, складный, съ мягкой, какъ пушокъ, русой бородкой, съ пухлыми, добрыми губами. Да и весь онъ мягкiй и ласковый.