Такiе, какъ онъ, застѣнчивы, не любятъ ругаться, не задираются, когда выпьютъ, а ласково таращатъ телячьи глаза и мямлятъ, а когда приходятъ домой, скрытно пробираются въ уголокъ − проспаться. У него изба, какъ игрушка, новенькая, въ чудесной, затѣйливой рѣзьбѣ: года четыре, какъ выстроилъ, когда пришелъ изъ солдатъ. По бокамъ скворешники, тоже точёные, а на широкой рѣзьбѣ воротъ, на тычкѣ, жестяной пѣтушокъ-вертушка. Самая нарядная стройка въ селѣ, съ занавѣсочками изъ тюля, съ фуксiями и геранями, съ рѣзными коньками на облицовкѣ. Обдѣлывалъ онъ её любовно. И жизнь его началась любовно.
У него жена Даша, первая красавица въ округѣ, подъ стать ему, − свѣтло-русая, съ тонкими чертами лица, синеглазая, ласковая славянка. Когда она стоитъ въ церкви, въ бѣломъ платочкѣ, ясная, тихая и какая-то особенно чистая, и смотритъ къ иконостасу, − съ нея можно писать русскую Дѣву Марiю. Всѣмъ извѣстно, что въ неё былъ безнадежно влюблёнъ трактирщикъ съ полустанка, тотъ самый, который лихо кричалъ − по-бьёмъ! − когда катилъ въ городъ ставиться на войну. Съ нея хотѣлъ рисовать «картинку» студентъ изъ усадьбы, давалъ деньги, но она отказалась: мужъ на войнѣ, грѣшно. Прiѣхалъ съ войны Миронъ, а она опять отказалась: некогда, мужъ прiѣхалъ.
Прiятно смотрѣть, какъ они оба, Миронъ и Даша, идутъ къ обѣднѣ. На ней голубенькое платье и бѣлый платочекъ. Она несётъ годовалую Танюшу, которую называетъ − «ясная ты моя», а Миронъ, прибранный и тоже весь ясный, ведётъ за руку трехлѣтняго Ваню, въ башмачкахъ на пуговкахъ, съ голыми ножками, какъ водитъ своихъ внучатъ барыня изъ усадьбы, − въ плисовой курточкѣ съ кружевцами и въ красной жокейской кепкѣ.
Это совсѣмъ новая для Крестовъ семейка: такъ они чисты, ласковы, и такъ у нихъ чисто въ домѣ. На свѣтлыхъ стѣнахъ, которыя Даша каждую субботу выскрябываетъ съ мыломъ, развѣшены въ рамочкахъ «сухаревскiя» картинки, − Миронъ любитъ моря и горы, − красуется на полочкѣ будильникъ, который можетъ играть «По улицѣ мостовой», а въ ажурной рамочкѣ, Мироновой работы, за стёклышкомъ, − кабинетная фотографiя супруговъ, перваго года свадьбы. Въ шкапчикѣ, за стекломъ, голубыя чашки съ цвѣточками, много весёлаго цвѣтного стекла и никелированный самоваръ дынькой, изъ котораго они пьютъ по праздникамъ. Они любовно устраиваютъ хозяйство.
Исторiя ихъ любви трогательна.
− Добывалъ её себѣ, какъ Жаръ-Птицу! − говоритъ ихъ сосѣдъ, Семёнъ Орѣшкинъ.
Правда, Даша досталась Мирону недёшево. Придя изъ солдатъ, годовъ пять тому, работалъ Миронъ въ Остаповкѣ, вёрстъ за пятьдесятъ отъ Крестовъ. Тамъ-то и высмотрѣлъ свою Дашу, въ семьѣ старовѣра.
Высмотрѣлъ − и потерялъ сонъ. Валялся у старовѣра въ ногахъ, далъ зарокъ креститься двумя перстами, купилъ на ворота новый мѣдный восьмиконечный крестъ, даромъ перебралъ будущему тестю избу и дворъ − старикъ не сдавался. Тогда купилъ Миронъ и привёлъ старику во дворъ облюбованную старикомъ лошадь, отдалъ три четвертныхъ, − старикъ обѣщалъ подумать. Подарилъ старику валенки, шапку и теплыя рукавицы, а старовѣрскому начетчику новый кафтанъ на зайцѣ, и такими трудами заработалъ себѣ пригожую Дашу. Но и старикъ въ долгу не остался: пригналъ къ зятю стельную корову и тройку овецъ, а на свадьбѣ подарилъ дочери выигрышный билетъ въ хрустальной шкатулочкѣ.
− За купца отьдать думалъ… стоитъ она купца.
− Будемъ и мы людями! − сказалъ Миронъ.
Съ поста по Михайловъ день работалъ Миронъ въ Москвѣ, даже не прiѣзжалъ на покосъ, всё спѣшилъ сколотить тысячу и заторговать лѣсомъ на полустанкѣ. Даша ткала на станкѣ фитильныя ленты на фабрику, помогала сколачивать. Сколотили семьсотъ рублей, и уже послѣднее лѣто ходилъ Миронъ на заработки, когда началась война.
За годъ войны Миронъ переслалъ своей Дашѣ цѣлую пачку нѣжнѣйшихъ писемъ, которыя она бережно складывала въ хрустальную шкатулочку, къ выигрышному билету, а съ собой принёсъ варшавскую шёлковую косынку и германскую каску. Теперь она лежитъ у него на шкапчикѣ − знакъ побѣды. Теперь они опять вмѣстѣ, вмѣстѣ ходятъ къ обѣднѣ и снова живутъ надеждами. Дядя Степанъ называетъ ихъ «голубями» и завидуетъ, что у нихъ такъ хорошо вышло, а его Михайла, сапёръ, ещё воюетъ, наводитъ мосты подъ нѣмцевъ.
Ихъ жизнь будто налаживается. Въ Москву Мирону идти нельзя: и съ женой разставаться больно, и нѣтъ пержней силы, и въ отпускномъ билетѣ прописано, что отпущенъ на родину, на поправку. Но у него и въ округѣ много работы. Постукиваетъ теперь топорикомъ на волѣ. Поставилъ батюшкѣ новый палисадникъ, починилъ барынѣ лодки, подѣлалъ койки для земскаго лазарета. Шлютъ за нимъ отовсюду − только обирай деньги.
И онъ радъ шагать по округѣ. Доколачивать послѣднiя сотни; подымается съ солнцемъ и приходитъ домой въ темнотѣ. Они радостно ужинаютъ при свѣтѣ настольной лампочки-ночника, въ голубом Шарикѣ − послѣднiй подарокъ Дашѣ. Миронъ держитъ въ колѣняхъ Ваню и кормитъ съ ложки, заглядывая ему въ глаза и поглаживая свѣтлые кудерьки. Послѣ ужина онъ ещё ковыряетъ долотомъ липовое полѣно, мастеритъ Ванѣ «крейсеръ». Потомъ оба ещё сидятъ на рѣзномъ крылечкѣ, ласковые другъ къ другу, и шепчутся о хорошемъ, что будетъ, когда заторгуютъ лѣсомъ. Гадаютъ, кончится ли война къ году. И кажется имъ, что кончится. Онъ уже разсказалъ дядѣ Семёну, что Ванюшку, какъ подрастетъ, будетъ учить по торговой части, а то и на офицера, а Танюшку обучать разнымъ занятiямъ и «какъ, напримѣръ, дѣлать сыръ».
− Сыръ, говоритъ, обучится дѣлать… выгодное занятiе! − разсказывалъ про Мирона Семёнъ Орѣшкинъ. − выдумаетъ, чудило! А это ужъ онъ тамъ какъ-нибудь углядѣлъ, у нѣмцевъ. Ужъ кто-нибудь его распостранилъ по этому дѣлу.
На Успеньевъ день въ Крестахъ было освященiе земскаго лазарета.
Прiѣхали съ округи и изъ управы. Былъ на торжествѣ и Миронъ съ Дашей, надѣлъ боевую фуражку и повѣсилъ георгiевскую медальку. Послѣ молебна комиссiя осмотрѣла койки и одобрила чистоту работы − дѣлалъ Миронъ на совѣсть. Улучивъ минутку, Даша подошла къ доктору, который будетъ навѣщать лазаретъ, и попросила совѣта, не надо ли Мирону полѣчиться, а то очень стали уставать ноги и ломить шею. Она была пригожа въ голубомъ платочкѣ, который она научилась отъ горничной изъ усадьбы повязывать на манеръ чепчика, а когда говорила съ господами − краснѣла. Докторъ залюбовался ею − потомъ разсказывалъ про неё и называлъ «красавкой» − взялъ ласково ея руку, похлопалъ по ладони и сказалъ, что послѣ закуски самъ зайдетъ къ нимъ и посмотритъ.
Они пили чай изъ своего самовара-дыньки подъ молодой берёзкой, на травкѣ у крылечка. Сидѣли празднично четверо, свѣтловолосые, голубоглазые, ясные, − славянская семейка. Радостно глядѣла на нихъ праздничная изба-игрушка, смѣялись солнцу окошки красными серёжками фуксiй. И опять докторъ залюбовался. Онъ подсѣлъ къ столику, попробовалъ сотоваго мёду, пощекоталъ Танюшу за ушками, подивился ея кудряшкамъ − откуда, такая славная дѣтишка! − и сталъ спрашивать Мирона, что съ нимъ такое.
− Виноватъ, ваше благородiе… слабъ только, а такъ ничего. Она всё…
Стоялъ по-солдатски, руки къ ногамъ, и застѣнчиво улыбался. А потомъ обошёлся, разсказалъ, какъ всё было и какъ лечился, и какъ помиловала его судьба. И показалъ доктору бумажку.
− Хорошо, − сказалъ докторъ, проглядывая бумажку, и улыбнулся.
Улыбнулась и Даша, и Миронъ, обрадованные, что улыбнулся докторъ.
А Даша уже приготовила для доктора полтинникъ и отобранныя яйца въ лукошкѣ. Упрашивала покушать медку и всё краснѣла.
− Чайку бы откушали… ужъ извините, что безпокоимъ…
А Миронъ молодцевато стоялъ, руки по швамъ, и отчеканивалъ по-солдатски:
− Только бы чутокъ укрѣпиться… а то совсѣмъ хорошо, ваше благородiе!