− Обѣщали механическую ногу выдать… мѣрку сымали, къ Рождеству наказали прiѣзжать. Обѣщали на казенное мѣсто взять… Чего не обѣщали!..
Его Марья, всегда его боявшаяся, и теперь, какъ-будто, ещё боится.
Глядитъ на него тугимъ, сторожкимъ лицомъ, коситъ пугливо. Чуть покличетъ − бѣжитъ. И видно по его лицу, что доволенъ онъ, что тутъ его Марья, что подаетъ ему костыли и помогаетъ подняться, хотя онъ это и одинъ умѣетъ. Бабка печётъ ему яйца, даётъ молока, всячески старается скрасить скучное житье дома: а ну − уйдётъ? Да куда же ему уйти! И на Ильинъ день, и на перваго Спаса она приходила къ батюшкѣ, выпрашивала у него стаканчикъ церковнаго вина, «для больного», и плакалась, разсказывая, какъ ласковъ съ ней Васенька: ни крикнетъ, ни обругаетъ.
− Свѣту дождались.
У ПЛАКУЧИХЪ БЕРЕЗЪ
Памяти павшаго въ бою капитана Е. Е. Пiуновскаго.
Мы идемъ въ дальнюю дорогу, − съ котомками, съ палками, въ помятыхъ гимназическихъ фуражкахъ, съ побитыми спогами.
Пестрыя чуни изъ суконной кромки!..
Слѣпой старичокъ сидитъ въ придорожной канавѣ, въ лопухахъ, съ пестрой вязкой суконныхъ туфель и, надѣвъ ихъ на сморщенныя коричневыя руки, похлопываетъ по тропкѣ.
− Эхъ, сами лапотки бѣгутъ, Къ Угоднику доведутъ!
А намъ надо къ Угоднику. Да и старичокъ такой ласковый, онъ поётъ что-то про хлѣбушекъ, про лучокъ, который ему нуженъ, про усталыя ноги, которыя будутъ смѣяться въ его лапоткахъ. Всё ново для насъ. Наши юныя сердца ласковы, какъ эти мягкiя тропки, убѣгающiя въ новую даль.
Бредутъ одна за другой пестрыя богомолки. И онѣ тоже ласковы: онѣ говорятъ намъ − касатики, подолгу крестятся на каменные столбики съ иконками, у деревень, и такъ хорошо жуютъ чёрныя сухари гдѣ-нибудь подъ придорожной берёзой, зачерпнувъ воды изъ лѣсной ямки. И небо ласковое, утреннее, iюньское; и дымки незнакомыхъ избушекъ, и бѣлый платокъ зазывающей отдохнуть молодой бабы, у которой ласковые глаза.
Мы идёмъ, идёмъ… Впереди радостная дорога. Впереди тоже, конечно, радостная жизнь наша. И въ самомъ концѣ − святое, Угодникъ.
Гдѣ-нибудь, у лѣска, гдѣ землянка сильно цвѣтётъ, откуда потягиваетъ ландышемъ, съ кукушкой въ перелѣскѣ, съ избушкой лѣсного сторожа, которая напоминаетъ намъ хижину милаго американскаго охотника и которая тоже радостна намъ, мы, ласковые другъ къ другу и ко всему на свѣтѣ, достанемъ чёрные сухари и закусываемъ у болотца. Тутъ много стрекозъ. Тутъ старенькiй старичокъ насыпалъ на тропкѣ ворошокъ изъ мѣшка, лопаточку муравьиной кучи, положилъ рядомъ грудку еловыхъ вѣтокъ и добываетъ муравьиныя яйца. Мы лежимъ на локтяхъ и слѣдимъ.
Хорошо работаетъ его фабрика.
− Для соловьевъ, родимые… для соловьевъ, кормильцы!
Хорошо бы всё лѣто жить здѣсь, сидѣть ночью у костерка, спать въ шалашѣ, а на зиму уходить куда-то, за двадцать верстъ, гдѣ у старичка живутъ пѣтухъ и кошка. Мы обѣщаемся зайти какъ-нибудь къ нему, занести старые сапоги и посмотрѣть пѣтуха, который совсѣмъ сѣдой.
Милая сказка.
За старичкомъ цѣлая жизнь, можетъ-быть страшная, которая привела его на дорогу за муравьиными яйцами. Но мы такъ юны, такъ радостны въ это утро…
А вотъ и богатое помѣстье чьё-то. Смотритъ за прудомъ садъ.
Смотритъ за нимъ голубая дача въ парусинѣ, серебряный шаръ въ цвѣтникѣ. Тамъ богачи живутъ. Насъ томитъ жажда, а тамъ пьютъ чай. Но намъ ничего не надо. Столько простора здѣсь! И люди все такiе хорошiе, ласковые.
Мы давно бѣжимъ нога-въ-ногу съ высокимъ бородатымъ мужикомъ въ лаптяхъ, который очень спѣшитъ и который разсказалъ намъ, что у него расшибся на стройкѣ сынъ, и теперь у него такое горе. Идетъ къ Угоднику помолиться, чтобы вышло ему какое способiе. Мы не знаемъ, можетъ ли ему выйти, а мужикъ спрашиваетъ:
− А вѣдь должно выйти?..
− Обязательно! − говоримъ мы и проходимъ вёрсты.
− Вотъ спасибо! − говоритъ мужикъ и угощаетъ насъ чёрной лепёшкой.
Мы узнаёмъ многое за дорогу. Мы уже знаемъ, что всѣхъ, съ кѣмъ мы ни шли, − только не у насъ, − есть горе. Мы знаемъ, что вонъ у той высокой молодой бабы, въ красивые глаза которой такъ хорошо смотрѣть, и у которой на загорѣлой шеѣ жёлтое прозрачное ожерелье, словно изъ спѣлыхъ крыжовинъ, − мужъ уже другой годъ пропалъ и пропалъ. Вотъ везутъ въ телѣжкѣ, на толстыхъ, визгливыхъ колесикахъ, мужика, у котораго руки, какъ у ребенка, а борода большая. Идутъ слѣпые, поютъ намъ и всѣмъ. Передъ вечеромъ узнаёмъ, что вотъ эта худая, черноглазая, похожая на дѣвочку, баба задавила во снѣ ребёнка и плачетъ уже другой мѣсяцъ. Она и теперь плачетъ. У этой не выживаютъ дѣти… У всѣхъ горе, − только у насъ его нѣтъ.
Возлѣ незнакомой деревушки, среди лѣсовъ, переобувавшiйся отставной солдатъ, съ серьгой въ ухѣ, разсказывалъ намъ про ротнаго командира, какъ онъ въ опасномъ мѣстѣ, подъ пулями, бросилъ свою фуражку впередъ и крикнулъ: «выручай, братцы!» И солдаты выручили его фуражку.
− Вотъ, ей-Богу!
А впереди − святое. И кругомъ − святое: тихiя берёзовыя рощицы на взгорьяхъ, юныя, свѣтлыя, какъ наши души; и уже позолота на нихъ вечерняя − отъ заката; и святы тоненькiя пики лѣсныхъ войскъ − ровнаго малодого ельника; и затихающiя тропки, милыя тропки…
Въ оврагѣ, въ тѣняхъ, куда упала дорога съ бѣгущими по сторонамъ тропками, − часовня въ берёзахъ. Въ горѣ − узкiе, тёмные проходы.
− Святыя пещерки, − крестясь, говоритъ солдатъ.
Тутъ и колодецъ подъ деревяннымъ шатромъ, съ крестикомъ. Мы пьёмъ студёную воду, − вѣдь и она святая. Горбатый рыжiй монахъ, въ рыжеватой на горбу ряскѣ, водитъ насъ въ узкихъ и низкихъ ходахъ въ горѣ, во тьмѣ и сырости, свѣтя восковой свѣчкой. А хорошо бы пожить такъ: рыть въ горѣ ходы, а ночью молиться!
Скорбно лицо горбатаго монаха. Онъ сидитъ на лавочкѣ подъ берёзой, у которой длинныя вѣтви не топорщатся въ стороны, а повисли. Онъ говоритъ о смерти: померъ вчера его товарищъ. Вотъ на этой лавочкѣ тихо сидѣлъ онъ вчера вечеромъ подъ этой берёзой и тихо померъ. Тихо взялъ Господь его душу.
− Жалостливый былъ… По нашей дорогѣ народу идётъ много. У каждаго горе, каждый несётъ его къ Угоднику. А братъ Симеонъ каждому слово скажетъ, каждаго утѣшитъ, на своё сердце положитъ… Вотъ и померъ.
Молчатъ всѣ: и солдатъ, и старухи, и мы, старательно вырѣзывая на лавочкѣ свои буквы, и старая берёза, и розовый огонёкъ лампады надъ входомъ въ пещеры. Ночь и грусть коснулись нашей души. По этой дорогѣ, по свѣтлымъ тропкамъ, подъ свѣтлымъ небомъ въ тихихъ радостныхъ рощицахъ, несутъ люди горе своё…
− Вотъ и берёза плакучая, − говоритъ монахъ. − У святого мѣста каждая берёза плачетъ.
И правда: плачетъ берёза. Обвисли вѣтви, печальны онѣ, словно хотятъ упасть.
− Это вѣрно, − говоритъ солдатъ, − по большакамъ все такiя берёзы… Каждая дорога въ святое мѣсто горе людское примаетъ…
А у насъ нѣтъ никакого горя. И ничего не примутъ отъ насъ ни эта святая дорога, ни эта плачущая берёза. Свѣтлая передъ нами жизнь, и непонятны намъ впервые слышимыя слова о людскомъ горѣ. А вѣдь оно кругомъ: оно и на горбу этого монаха, и на лицѣ солдата, которое кажется теперь усталымъ и старымъ, и въ скрюченныхъ пальцахъ старушки, которая о чёмъ-то плачетъ. Плачетъ гдѣ-то и поздняя, печальная кукушка.
Монахъ ведетъ насъ въ часовню, зажигаетъ свѣчку, берётъ въ окне книгу и спрашиваетъ: не хочетъ ли кто записать на поминованье. Солдатъ вынимаетъ два пятака, кладётъ на книгу и говоритъ:
− Пиши новопреставленнаго Петра. Больше и писать не за кого…
Одинъ я теперь на свѣтѣ.
Кто этотъ Петръ? И почему писать не за кого, и почему солдатъ теперь одинъ на свѣтѣ?… Но солдатъ не говоритъ ни слова, только сурово его лицо.
Записываетъ монахъ въ свою книгу, − говоритъ ему плачущая старуха и кладётъ деньги. И ещё молодая баба говоритъ радостно:
− А ты младенчика моего запиши во здравiе… Василiя моего, младенчика.
И такъ радостно говоритъ, и такъ хорошо смотритъ.
И ещё молодая баба говоритъ своего младенчика, и ещё другая, съ ребенкомъ, который выглядываетъ запечённымъ личикомъ изъ-за холстинки, у ея груди.