Да, теперь куда больше идетъ народу, и куда больше даютъ на поминовенье.
− И плачутъ?..
− Конечно, плачутъ… А вы не впишите?
Есть у меня кого бы я могъ вписать. Когда-то стоялъ онъ здѣсь, не думая, гдѣ и какiе грани положитъ жизнь на его пути. Если бы монахъ былъ другой, если бы онъ мягко и любовно смотрѣлъ, если бы не выжидалъ такъ ясно, не дамъ ли я ему на поминовенье! Если бы онъ опять по-тогдашнему разсказалъ о людскомъ горѣ, которое бредётъ по дорогамъ… Тогда бы я многимъ съ нимъ подѣлился. Но онъ такой чёрствый, такой чужой.
Я перелистываю страницы придорожной книги:
− А прежнiя гдѣ?
− Нарушены, − гвооритъ монахъ.
Прежнiя книги нарушены, и я уже не увижу знакомаго почерка, милыхъ Тита и Сидора и вереницы младенцевъ, имечки которыхъ съ такой любовью и радостными надеждами по нѣскольку разъ повторялись неумѣющими писать матерями и такъ спѣшно-скрипуче заносились монахомъ въ отдѣлъ «о здравiи». Теперь и они нарушены. Они рушатся часъ за часомъ, невѣдомыя никому, переходятъ незримо съ лѣвой страницы на правую, и уже сплошь чернѣютъ страницы, принимающiя «убiенныхъ». И рушатся съ ними жизни поколѣнiй.
Я выхожу изъ часовни, подымаюсь на взгорье. Вонъ мѣстечко, гдѣ мы отдыхали передъ деревней ночлега. Ещё тогда сошлись тамъ три-четыре развѣсистыя берёзы. Стоятъ и теперь. Я долго сижу подъ ними, на примятомъ мѣстечкѣ, спрашиваю, − узнаютъ ли онѣ меня; помнятъ ли плохо одѣтаго мальчугана, который всё пытался разложить у ихъ корней огонекъ и котораго теперь уже нѣтъ на свѣтѣ. Я молчаливо разсказываю о немъ: онъ сталъ большимъ, съ сердцемъ мужественнымъ и честнымъ… Теперь онъ лежитъ въ неизвѣстномъ далёкомъ полѣ, куда не найти дорогъ, братски-рядомъ съ тысячами другихъ. Берёзы ихъ знаютъ: они проходили здѣсь мальчуганами, матери носили ихъ на рукахъ къ Угоднику, чтобы выпросить для нихъ лучшей доли. Берёзы знаютъ, за что они тамъ легли. Онѣ всё знаютъ… Онѣ заглядываютъ и въ мою душу, тянутся слабѣющими вѣтвями, чтобы перерыть въ ней чистое и тёмное…
Шепчутъ онѣ. Не то молятся, не то плачутъ… Позваниваетъ въ нихъ вѣтромъ.
НА БОЛЬШОЙ ДОРОГѢ
Дождливымъ iюльскимъ утромъ зашёлъ въ чайную на большой дорогѣ высокiй, худой мужикъ съ узелкомъ. Въ длинной, низенькой чайной было сумрачно отъ погоды, копоти и рябинъ за окошками и неуютно отъ пустоты; веселили глазъ только бѣлые чайники да груда баранокъ на прилавкѣ.
− Ночь косилъ… дожжъ, а въ городъ надо, − заговорилъ мужикъ, обстучавъ ноги и показывая мокрый узелокъ. − Не ждано, не гадано − сыскался!
Чайникъ дремалъ, уткнувшись головой въ баранки, − другую ночь маяли его зубы. Приподнялъ тяжёлую голову съ подвязанной краснымъ платкомъ щекой, поглядѣлъ тускло и сердито спросилъ, насасывая во рту:
− Кто ещё у тебя сыскался?
− Да сынъ… Пять мѣсяцевъ ни звуку, гляжу… письмо! Шлите посылку, въ плѣну!
− Вонъ что… Ну, вотъ баранковъ ему пошли… − позѣвалъ чайникъ и пошумѣлъ баранками.
− Ай и баранковъ взять? − оглядѣлъ баранки мужикъ, отломилъ половинку и пожевалъ. − Вѣшай пять фунтовъ, повеселю! Мать лепёшекъ напекла, сухариковъ насушила… просилъ. Думаю ещё… ши-коладу ему, а?! Учительница всё наказывала − обязательно, будто, ши-ко-ладу?!
− Нонче и шиколадъ ѣдятъ, моду взяли… − сказалъ чайникъ, опустилъ за прилавокъ голову и плюнулъ. − По-богатому живёмъ.
− Пошлю!
И хляснулъ мокрымъ картузомъ о прилавокъ. Спавшая на подносикѣ кошка вскочила и вытянулась горбомъ, и затрепыхалась клѣтка у потолка.
А тутъ выглянуло изъ тучи солнце, ещё косое, пробилось въ рябинахъ, засiяли бѣлые чайники на полкѣ, − и сразу повеселѣло.
− Надо ему ѣду, − говорилъ мужикъ, жадно потягивая кипятокъ съ блюдечка. − Имъ и самимъ-то, сказываютъ, жрать нечего. Теперь, главное дѣло, въ родѣ какъ заштрахованъ… Лѣсовое бы докосить, а всё дожи… На лошади-то бы я живо оборотилъ, да возка… Съ полдёнъ-то и потеряешь.
Съ чаю онъ разомлѣлъ, и клонило ко сну послѣ ночной работы. Онъ сладко зѣвалъ, показывая шишечки скулъ на тёмномъ, исхудавшемъ лицѣ, ерошилъ выгорѣвшую жидкую бороду, ещё мокрую отъ дождя, и всё встряхивался − гналъ сонъ. Чайникъ лѣниво подметалъ полъ, шугая метлой кошку, и пыль тянулась свѣтлыми столбиками въ окошки, подъ рябины, густо обвѣшанныя кистями.
− Ужъ и третьяго моего звать стали, какое дѣло! − говорилъ и говорилъ мужикъ, посасывая сахаръ. − Другой у меня въ аньтилерiи… всё будто въ сохранности. У тебѣ-то одинъ?
− Одинъ… − сказалъ чайникъ. − Тоже вонъ зовутъ.
Онъ остановился съ метлой, сморщился и подавилъ щёку.
− Видятъ, доняли тебя зубы… щёку-то разнесло! Овса паренаго прикладай. Ты овса-то укупилъ… полны анбары набилъ! Вотъ и припаривай. Баба у менѣ скучала… не дай Богъ! Жалостная! Прямо, поминать-былъ стали! Во!
Все говорилъ, хоть и невесёлый былъ видомъ. Звонко прикусывалъ и прихлебывалъ, и всё скрипѣла подъ нимъ скамейка. Допилъ чайникъ, увязалъ въ узелокъ баранки, прикинулъ на рукѣ, − заберутъ ли всего на почтѣ-то? − перекрестился на хрустальную лампадку и побѣжалъ къ городу, за семь вёрстъ.
Погода опять насупилась, и пошёлъ дождь. Вышелъ изъ-за переборки вихрастый, круглощекiй парень, босой и распояской, потёръ глаза и полѣзъ подъ прилавокъ за гармоньей. Сѣлъ и заигралъ польку. За окошками пошёлъ вѣтеръ, завернулъ на рябинахъ листья, навалилась туча, и потемнѣло. Чайникъ опять приткнулся за прилавкомъ.
Принёсъ на ногахъ грязи проѣзжiй кирпичникъ, подъ рогожкой, и спросилъ махорки. Поерошилъ баранки и отломилъ.
− Слыхать чего у васъ про войну, ай нѣтъ?
− Ничего не слыхать! − сердито сказалъ чайникъ, − а баранки не трожь.
− Ну? Ишь ты какой красивый… А болтали въ Марьинѣ, въ трактирѣ… Аршаву просить? Ай, плетутъ…
Парень прекратил Польку, отвалился подъ картинку короля Альберта, въ голубой лентѣ, и запѣлъ, куражась:
Пишетъ-пишетъ царь германскай
Письмо русскому Царю:
Разорю твою Варшаву,
Самъ въ Рассею жить пойду!
Кирпичникъ запустилъ руку въ кисетъ, прiостановился на порогѣ и послушалъ.
− Хорошо… − сказалъ онъ раздумчиво и пошёлъ къ лошади.
Зашёлъ измокшiй старичокъ, въ зимней шапкѣ, босой, съ подвязанными къ мѣшку сапогами, и попросилъ посушиться.
− Внучка спровѣдать иду, сироту… въ лазаретѣ, въ Москвѣ, лежитъ…
− Сушись, ничего.
− А что… здóрово зацѣпили? − спросилъ парень.
− Здóрово, голубокъ… такъ-то здóрово..! Это вотъ мѣсто, самая-то жись гдѣ… − вздохнулъ старичокъ и принялся отжимать штанину. − Выправляется, писалъ… Много ль до Москвы-то отъ васъ считаютъ? Сто-о во-о-симъ!!..
Отжался, обтёръ шапкой ноги и сидѣлъ тихо − слушалъ, какъ играетъ парень. Потомъ порылся въ мѣшкѣ и досталъ газетку.
− Почитай-кась, писано-то чего… Въ Ручкинѣ баба подала…
Парень поглядѣлъ въ газетку, повертѣлъ такъ и такъ, пошевелилъ губами и отдалъ.
− Тутъ про пожары… болѣ ничего.
− Про по-жары?! Упаси Богъ.
Въ обѣдъ зашли здѣшнiе мужики: дождь, не даётъ работать. Долго пили чай, спорили, какой будутъ итальянцы вѣры. И про войну спорили, почему Америка не воюетъ. Старичокъ всё слушалъ. Потомъ и самъ принялся разсказывать.
− …рука, стало быть, у его закрючена, у груди… въ кулачокъ зажата.
Такъ и ходитъ, и ходитъ. Пятеро брались оттягивать ему… ни-какъ!
− А чего было-то? − выставилъ изъ-за прилавка голову чайникъ.
− Чего было-то… А вотъ чего было. Стало быть, въ одноей деревнѣ, въ нашихъ мѣстахъ… баба померла, изба осталась. Ну, заколотили её, потому унаслѣдниковъ нѣту. Годовъ десять заколочена и заколочена. Вотъ и видютъ, ночное дѣло… огонёчекъ въ избѣ-то… теплитъ. Видать издаля, скрозь доски. Стали дознавать… А подшёлъ − нѣтъ ничего. Вотъ тотъ самый человѣкъ и говоритъ… дерзкай былъ: «все дознаю, сбирайте мнѣ три рубли». Собрали ему три рубли… дверь отпёръ, вшёлъ. Ночевать остался. На печь залѣзъ, стерегётъ… Вотъ, въ самый полночь, и слышитъ… три человѣка вошедчи, а не понялъ… дымъ-пламень! Сѣли за столъ. Одинъ такъ говоритъ: «жалко мнѣ народъ православный, хрестьянскай… Мечь мой за него, точу − не готовъ». Другой говоритъ − пущай Егорiю молются. А третiй говоритъ − пущай Ивану-Воину молются… А энтотъ опять говоритъ − а болѣ всего пущай Хистратигу Михаилу молются. А энти опять говорятъ: «Хистратигъ Михаилъ, когда войнѣ конецъ, укажи строкъ-время… Жарко намъ отъ свѣчей−ланпадъ». А Христратигъ говоритъ: «сперва дайте мнѣ энтого мужика, на печи лежитъ − стерегетъ, волю Божiю дознаетъ! Не дадено никому знать, супротивъ времю итить! Да-а… Придетъ пора − посѣку, кого знаю».