Я сказал Гоблину с Одноглазым:
— Раскопайте всех до единого грамотных и образованных, сколько есть в городе, и отошлите под начало братьям.
Я размышлял о постройке лодок, надстройке башен и защите складов. Думал о наших просторных и прекрасных подземельях и о том, как нам морально подготовиться к гораздо худшему, если вообще хотим жить дальше… И вспомнил Кы Дама и его слова о том, что грядут суровые времена.
Тай Дэй подошел ко мне, когда никого больше не осталось поблизости.
— Дед будет беседовать с тобой. Скоро, как только возможно.
Манеры его были безупречны. Он ни единого раза не обозвал меня Каменным Солдатом.
Наверное, очень уж что-то старику понадобилось.
— Как пожелаете.
Тут я заметил на стене, неподалеку от Западных ворот, Зиндху. Почти что кожей ощутил на себе его взгляд.
— Одноглазый!
— Чего?!
— И нечего тут отгавкиваться. И вообще: будешь много гавкать — попрошу Тенекрута превратить тебя в собаку.
— Что?
Одноглазый был крайне изумлен.
— Твои ребята следят за нашим гостем?
— Ну да. Сейчас Ишак с Лошаком заступили. Пока что он ничего не делает. Просто шляется себе по городу. Лясы точит. К таглиосцам заглядывал, и к Могабиным, и к нашим. Наши с ним дела иметь не захотели. Аль-Хульский отряд его даже мечами прогнал.
— О нем что-нибудь говорят?
Одноглазый покачал головой:
— Все та же старая песня. Пожалуй, даже хуже. Ты лучше никому не говори, что его присутствие здесь — твоя идея.
Слушавший нашу беседу Тай Дэй пробормотал что-то похожее на заклинание, подкрепив его жестом, якобы отвращающим дурной глаз.
— Ух ты, — заметил Одноглазый, — хоть чем-то их можно пронять!
— Я собираюсь пойти, послушать, что скажет их главный. Остаешься за старшего — но только потому, что остальные тут заслуживают доверия еще меньше.
— Спасибо тебе, разуважил старика. Да от твоих слов на верху блаженства себя почувствуешь…
— В общем, не растерян этого блаженства до моего возвращения.
48
Головокружение началось в том же переулке, что и раньше — вчера, что ли? Я успел вспомнить это, прежде чем надо мною сомкнулась тьма. Однако обволакивающая тьма эта была куда тише, мягче и вкрадчивей, чем молнии тьмы, лупившие по маковке прежде.
Мысли мои смешались, но я помню несколько моментов после того, как меня накрыло, и я был вне самого себя, а после вернулся, стоило кому-то рядом что-то сказать.
На этот раз меня прихватило сильнее. На моем левом бицепсе сомкнулись пальцы Тай Дэя, он что-то говорил, но его слова были бессмысленными звуками. Свет померк. Колени сделались ватными. А затем я не чувствовал ничего.
Там оказалось ярче любого дня, хотя время было дневное. Громадные зеркала улавливали свет и выплескивали его на некоего высокого, сухопарого человека в черном. Он стоял на залитом светом парапете, возвышавшемся над темной землей.
Воздух разорвал крик. Издалека, с огромной высоты, к башне скользнул темный прямоугольник.
Сухопарый надвинул на лицо маску. Дыхание его участилось, словно для встречи с гостем ему требовалось больше воздуха.
Новый крик разорвал воздух.
— Когда-нибудь… — пробормотал сухопарый.
Потрепанный ковер приземлился неподалеку. Человек в маске оставался недвижен, поедая взглядом малейший намек на Тень под ковром. Ветер играл складками его балахона.
Ковер-самолет доставил на башню троих. Один был тощ и закутан в темное, вонючее, покрытое плесенью тряпье. Он тоже был в маске и непрестанно трясся. Из уст его снова вырвался крик — очевидно, он не в силах был сдержаться. То был Ревун, один из самых старых и злобных волшебников мира. Ковер был делом его рук. Сухопарый ненавидел его.
Сухопарый ненавидел всех. Любви в нем почти не было даже для самого себя. Лишь на краткое время, чудовищным усилием воли, он мог подавить свою ненависть. Воля его была сильна — пока ему ничто не угрожало физически.
Тряпичный ком забулькал, заглушая крик.
Ближе всех к Ревуну на ковре сидел маленький, тощий, грязный человечек в замызганной набедренной повязке и неопрятном тюрбане. Он был напуган. Его звали Нарайяном Сингхом, живым святым культа Обманников, и жив он был лишь благодаря заступничеству Ревуна.