— И я не думал, Асаф. Да вот, видишь…
Он отдал какое-то распоряжение Степанченко, который был у него эти дни чем-то вроде адъютанта, снял шинель и фуражку и с удовольствием опустился на скрипучий диван.
— Раздевайся. Посидим хоть несколько минут по-человечески, — сказал он совсем как прежде, но Рахимбеков заметил, как он изменился.
Внешность осталась та же. Высокая фигура, худощавое лицо, волосы ежиком, приподнятая шрамом левая бровь. Но выражение глаз, повадка стали другими. Меньше было порывистости в движениях, появились сдержанность и необычное для него спокойствие. Он не был уже новичком на фронте, штабным командиром, похожим еще так недавно на прежнего увлекающегося, вечно занятого инженера, озабоченного и беспокойного все те последние дни, когда Рахимбеков видел его в городе.
— Ну, рассказывай, Асаф. Что тут у вас? Далеко немцы? И что у тебя за рота? Старики всё?
Рахимбеков обстоятельно доложил о состоянии отряда, заявил, что получил предписание явиться сюда. Потом не выдержал официального тона и сказал горячо и взволнованно:
— Я очень и очень рад тебя видеть, Николай Петрович… Ты был хорошим учителем… хорошим командиром будешь. Понимаешь…
Сам того не зная, он повторил почти те же слова, какими напутствовал Комарова директор завода, прощаясь перед его уходом в армию. И, кроме того, неожиданно остро напомнил о сыне. Мальчик любил Рахимбекова, часто спрашивал про него, непроизвольно переиначивал имя Асаф на Фаса. Комаров почувствовал, что гость сейчас тоже думает о нем и что из деликатности ничего не спросит.
Он встал, прошелся по комнате, затем остановился против Рахимбекова и сказал, глядя куда-то поверх его головы:
— А я, Асаф, не знаю, что с Борей… Боюсь, что он остался там…
— Не знаешь? — Рахимбеков тоже поднялся и удивленно и вместе с тем испуганно посмотрел на друга. — Сестра не взяла его с собой?
— Она никуда не уехала.
— Уехала.
Рахимбеков возбужденно ткнул себя кулаком в грудь.
— Я видел на станции, понимаешь. Там эшелон стоял. Я сказал: «Здравствуйте», а она не слышала… Мальчик, наверное, в вагоне сидел. Понимаешь…
Это было такой необычайной новостью, что Комаров не сразу ее осмыслил. Потом, усадив Асафа, начал расспрашивать подробности встречи, но Рахимбеков больше ничего не знал, и только мог добавить, что эшелон был с эвакуированными из Ленинграда и шел в Сибирь, что сестра Комарова выглядела хорошо и не походила на других — слабых и истощенных. Наверное, и ребенок не голодал, как иные.
Огромная тяжесть свалилась с плеч Комарова. Казалось, он снова стал прежним. Он рассказал Рахимбекову о своих опасениях и страхе за сына, о голоде в Ленинграде, о многом, чего еще не знали на этом берегу, строил планы будущей работы, снова возвращался к Боре. Он говорил долго и много, ходил по комнате, снова садился и не заметил, что Рахимбеков уже несколько минут перестал его слушать, присматривался к чему-то происходившему за окном. Потом Асаф вдруг сорвался с места, что-то крикнул и, схватив полушубок и шапку, выбежал на улицу.
Комаров поспешил к окну. Через незамерзшие стекла он увидел приближающуюся со стороны озера большую колонну людей в черных шинелях, в накинутых поверх белых маскировочных халатах с капюшонами. Стараясь держать строй, люди молча брели по улице, еле передвигая ноги, а впереди, посередине, с боков на саночках по мерзлой земле тащили изнемогших товарищей. Командир колонны — седоусый моряк шел сзади, прямо, как лунатик, и видно было, что он движется из последних сил. Зрелище было скорбное и тяжелое и напоминало шествие монахов. Это эвакуировались курсанты из Ленинграда в глубокий тыл.
Все бойцы и командиры из расквартированных в деревне частей высыпали на улицу, встречая подходившую колонну. Она двигалась пешком через озеро.
Глава восьмая
Снега все еще не было. Темный берег, чуть отмеченный изморозью, темные, с иссеченными вершинами сосны среди валунов, разбитая дорога, а дальше — голый ледяной простор озера. На нем кое-где чернели неподвижные точки замерзших во льду машин.
— Загорают, — говорили водители. — То задом вверх торчит, то носом.
С каждым днем таких машин становилось больше, никто их не убирал, а немецкая артиллерия корректировала по ним стрельбу.
Лед все еще не был надежным, тяжелые машины проваливались, конные обозы попрежнему тянулись по всей трассе. Всюду на льду валялись сброшенные с саней мешки и ящики, отощавшие лошади падали посреди дороги. Особенно мучили людей и животных трещины, образовавшиеся на седьмом километре от западного берега. Широкие разводья тянулись вдоль всей береговой линии, то суживаясь, то увеличиваясь, и на них трудно было построить надежные мостки. Приходилось разгружать машины и сани, на спинах перетаскивать грузы, затем перегонять порожняк.