Когда же ему самому пришлось попасть в палату безнадежных, он был настолько озабочен потерей своей памяти на имена и события, что сам факт не произвел на него особого впечатления, и только ощущение скользкого холода руки умирающего соседа вызывало в теле неприятную дрожь.
На другой день, после того как Черенок пришел в себя, в конце обхода его кровать обступили врачи. Летчик не понимал, о чем они говорят между собой. Понял только распоряжение главного хирурга:
– Больного оставить в палате одного. Соблюдать полнейшую тишину. На ночь оставлять в палате дежурного.
– Сестры не спят уже третьи сутки, с ног валятся от усталости, – заметил ординатор.
– Да, людей нет… – нахмурил брови хирург.
– Надо поговорить в райкоме партии, чтобы прислали сандружинниц. Райком поможет, – сказала высокая полная женщина средних лет – комиссар госпиталя.
– Прекрасная идея! – обрадовался ведущий хирург. – Это выход! Обязательно свяжитесь. Кстати, пошлите кого-нибудь в сануправление с письмом к профессору Белову. Eго консультация крайне необходима этому раненому.
Закончив указания, он повернулся к летчику, улыбнулся и сказал:
– Вылечим. Не унывайте. Будете летать.
Черенок лежал на спине без движения. Есть ничего не хотелось. Голова была налита чем-то тяжелым, что давило на мозг. Не помогали ни коньяк, ни морфий. Память точно ножом отрезало. Номер полевой почты полка и фамилию командира вспомнить не мог. А как хотелось дать знать о себе товарищам. Возможно, кто-либо по пути и заехал бы.
Однажды в воскресенье, часов в десять утра, его разбудили голоса людей, споривших в коридоре.
– Как же это вы нас не пустите к нему? Это ведь наш летчик, – слышался незнакомый женский голос.
– А вы что, родственники его? – спрашивала сестра.
– Значит, выходит, родственники…
– Все равно, без главврача впустить не могу.
– Не спорьте. Вот записка от главврача, – вмешался мужской голос.
– Это другое дело, – уже более миролюбиво ответила сестра. – Вот, пожалуйста, возьмите халаты.
Через минуту в дверь постучали, и группа незнакомых людей вошла в палату.
«Шефы», – подумал летчик. Впереди всех шла немолодая уже женщина, и первое, что заметил Черенок, это ее мягкий, приветливый взгляд. Она подошла к койке больного, посмотрела на него и осторожно поздоровалась за руку.
– Вы нас, конечно, не знаете. Мы из хутора Николаевского, – произнес подошедший за ней мужчина, присаживаясь на табуретку. – Моя фамилия Прохоров, Николай Харитонович. Я председатель колхоза, а это все наши колхозники – хуторяне. Вот тетя Паша. Она как раз вас и спасла, вытащила из самолета.
Черенок посмотрел в затуманенные слезой глаза женщины и дрогнувшим голосом тихо сказал:
– Спасибо, мать…
У женщины по щеке покатилась слеза. Она смахнула ее концом шали.
– Поправляйся, сыночек, – сказала она, – выздоравливай да приезжай к нам на отдых. Немец хотя и ограбил нас, но мы еще живем ничего – угостить есть чем. До войны колхоз наш миллионером был. Вот тут мы тебе гостинцев привезли.
Тетя Паша стала выкладывать из узлов и корзин продукты.
– Ешь, сынок, на здоровье. А то здесь, сказывают, не притрагиваешься ты ни к чему. Как же так можно?
– Спасибо, мать, не хочется есть… Я после…
– Да! – произнес председатель. – Мы тогда прямо-таки не знали, что и делать с тобой.
– Расскажите, как вы меня нашли? – попросил летчик.
– Зачем же искать-то? Ты сам прилетел, – сказала тетя Паша. – В тот день я со своей бригадой в поле прошлогоднюю кукурузу резала. На корм скотине. Режем, вдруг слышу – гудит. Ближе, ближе, потом смотрим, самолет летит, да низко, над самыми головами. Перескочил через нас и сразу трах об землю, аж куски полетели, и как начал стрелять, матушки мои!..
– Как стрелять? – удивленно приподнялся на кровати Черенок. – Не может быть!
– Не знаю, сынок, как стрелял, а стрелял. Даже пули свистели… Мы подумали было – фашист, и скорее бежать. А потом видим – все тихо, никто не вылезает и вернулись. Смотрим, сбоку крыло лежит, отломалось, а на нем звезда красная. Бабы, говорю, наш!
– Значит, крыло отвалилось? – задумчиво переспросил летчик.
– Да, все там побилось, сынок. Одна будка стеклянная осталась… Стекло, видать, толстое, крепкое.
– Теперь мне ясно, почему была стрельба, – сказал Черенок. – Трос от гашеток потянул спусковой механизм, когда крыло отвалилось…
– Тебе, сынок, лучше знать, чего там и как. А когда посмотрели мы на тебя, ну, думаем, убился. Открывали мы, открывали стеклянную будку, да так и не открыли. Уже когда Николай Харитонович приехал да вилы в дырку просунул, тогда лишь свернули будку и вытащили тебя. А ты застонал и тихонько так спрашиваешь: «Немцев здесь нет?» Нет, говорю, сынок, не беспокойся, здесь свои. Пить, говоришь, дайте. – И уж больше ничего не сказал. Так мы и привезли тебя в госпиталь. Все боялись в дороге – не довезем живым.
– Ничего, теперь он поправится, – улыбаясь хлопнул себя по коленке председатель. – Мы его еще женим на хуторе. Обязательно женим.
За разговорами не заметили, как быстро пролетели минуты, отведенные на свидание. В дверях появилась сестра и напомнила, что пора уходить. Все поднялись и стали прощаться.
– По воскресеньям ожидай, будем приезжать. – сказал Николай Харитонович.
– Спасибо, отец. Спасибо, мать, – отвечал растроганный Черенок, пожимая им руки. – Передайте привет всем хуторянам и скажите, что я обязательно выздоровлю.
Гости, осторожно ступая, пошли к двери, а Черенок, утомленный разговором, прислонился к подушке, вытянулся и закрыл глаза.
… Прошло еще около месяца. Память не восстанавливалась. Черенок делал мучительные попытки вспомнить свое прошлое, но это не удавалось. Смутно он сознавал, что что-то уже было связано в его жизни с Черкесском, но что?
– Черкесск! Черкесск!.. – твердил он про себя. – Какая досада!..
Днем к нему часто заходили раненые из других палат, командиры и солдаты, наслышанные о его чудесном воскрешении. Чаще других бывал артиллерийский капитан Корнев, раненный осколком в бедро, который просиживал целыми часами у него, рассказывая разные невероятные истории о своем артдивизионе, о пушках, в которые был влюблен по уши, и страшно обижался, если другие выражали недоверие к его рассказам.