– Глядите назад, товарищ лейтенант! Летчик повернулся, высунулся из кабины.
Позади группы из-за вороненой тучи с огромной скоростью пронесся горящий «ил». На его борту в кровавых змеях пламени мелькнул восьмой номер Скворцова. Через несколько секунд морская поверхность вспучилась, вверх взлетел гейзер воды и пара, и седое крыло могучего вала накрыло его. На складках волн заиграли радужные пятна масла, но и они вскоре рассеялись, расцарапанные морским ветром. У шероховатой кромки черного облака, над местом гибели Скворцова, блеснул крестами худой силуэт хищника. Описав вираж, «мессершмитт» растаял в береговой дымке.
– Что со Скворцовым? – тревожно спросил техник Школяр.
Он стоял у крыла Остаповской машины, предусмотрительно держа в одной руке шапку летчика, а в другой заранее свернутую для него папиросу – обычай, заведенный техниками во всем полку.
Остап не спеша вылез из кабины на крыло, расправил плечи, повесил шлемофон на штурвал и спрыгнул вниз. Молча сунув в зубы приготовленную ему папиросу, он с жадностью затянулся.
Балагур и шутник, любимец товарищей, он терпеть не мог, когда у него выспрашивали то, о чем ему не хотелось говорить. Не дождавшись от него ответа, Школяр перевел вопросительный взгляд на бортстрелка. Уманский сдвинул брови, вздохнул:
– К сожалению, не могу точно ответить. Должно быть, Скворцов умер…
– Брось, архитектор! – жестко отрубил Остап. – «К сожалению!» «Умер!»… Ему не привыкать. Он в каждом своем вылете умирал трижды…
– Что-о? – заикнулся Уманский.
– Умирал, говорю, трижды… От страха за свою шкуру… Получая боевое задание, умирал, над целью умирал и по пути на базу умирал, боясь разоблачения. Некрологов не надо.
– Все-таки он свой человек, товарищ лейтенант. Летал, воевал… – несмело возразил Школяр, продувая и разглядывая на свет сетку маслофильтра.
– А ты сначала научись отличать настоящего человека. Дырка от бублика – это не бублик, дружище… – предостерег его Остап и пошел напрямик через поле к стоянке Оленина. Оттуда ему настойчиво махала Таня.
Остап был зол. Таня почувствовала: произошло что-то очень плохое, но что именно, не знала, а спрашивать не решалась, зная, что это бесполезно. Остап отшутится, а то и просто промолчит.
Оленина на стоянке не было. Поставив на место машину, он выключил мотор и ушел на командный пункт.
Пока Таня заправляла пулеметную ленту в патронный ящик, Остап рассказал, что во второй эскадрилье вечером командир полка устраивает «банкет» в честь именинника Бороды и что он в числе приглашенных.
Таня повернулась к нему, и Остап заметил в выражении ее лица что-то необычное, странное, такое, будто Таня хотела что-то сказать и не могла осмелиться. Пристальный взгляд летчика остановился на девушке.
– Ну… говори, – сказал он доброжелательно и твердо.
Тане стало досадно, что он так быстро разгадал ее намерение. Она отошла в сторону, где на пустых-патронных ящиках лежала ее куртка, достала из нее сложенный вчетверо потертый на местах изгиба листок и, вернувшись, протянула его Остапу.
– Это выпало из гимнастерки Скворцова… Из кармана… – сказала она, глядя куда-то в сторону.
Остап зашуршал листком, и девушка услышала его тяжелый, хриплый выдох. По щекам летчика пошли красно-фиолетовые пятна. Лицо исказилось. Перед Таней стоял другой, совершенно не знакомый ей Остап. Она ужаснулась. Ни один человек в полку не видел его таким.
Двумя пальцами с гадливостью, словно заразу, Остап держал за угол потертый листок. Это была фашистская листовка-пропуск, подобранная Скворцовым летом в станице.
– Какая язва!.. Какое пятно на весь полк!.. – шептал сквозь зубы летчик.
Случай был столь невероятный, что летчик терялся, не зная, как поступить: сообщить ли командованию или умолчать, скрыть от всех такой позор?
– Один дьявол теперь… Трус ушел на дно и баста.
Концы в воде…
Он чувствовал себя так, словно вся вина в этом деле ложилась на него самого. Вспоминая все случаи, происшедшие со Скворцовым за полгода, он отчетливо представил себе картину только что проведенного боя, представил себя в паре со Скворцовым и содрогнулся. А вдруг в полку, кроме Скворцова, окажется еще такой же, который в минуту смертельной опасности бросит своего товарища на растерзание врагам, а сам, спасая себя, сядет на вражеский аэродром?
– Нет, молчать нельзя. Молчать – значит предать товарищей, – глухо выдохнул он. – Скажу. Пусть это всем нам будет уроком.
Спрятав листовку в планшет, Остап пошел на командный пункт.
Шторм наутро внезапно утих, точно новороссийское ущелье прихлопнули крышкой. Горизонт прояснился, стал светел и чист. Сквозь прозрачный воздух резко вырисовывались очертания крымских берегов. Над притихшим, маслянистым, ленивым морем заблестели пропеллеры машин. Эскадрильи самолетов, гудя низкими басовыми нотами, ринулись через пролив. Спустя час после завтрака группа Черенка уже подлетала к Соленому озеру. Над Эльтигеном в небе творилось что-то невообразимое. Дым, огонь, трассы, взрывы. Вражеская передовая сотрясалась от пушечных выстрелов. То у левого, то у правого крыла, то перед самым мотором рвались снаряды. Руки летчиков, методично двигая рулями, бросали машины из стороны в сторону. Несмотря на сильный зенитный огонь, Черенок уверенно вел группу на небольшой высоте своим излюбленным строем развернутого фронта.
Слева был он – ведущий, рядом Борода, за ним Попов и Аверин. Над западной окраиной Эльтигена, где немцы сосредоточивались для атаки, бомболюки штурмовиков распахнулись, и сотни мелких противотанковых бомб посыпались на серые коробки танков.
Штурмовики крутым разворотом вышли на море и, растянувшись цепочкой, ринулись на повторную штурмовку.
Вдруг Черенок заметил, как перед его прицелом блеснул какой-то странный предмет – не то сабля, не то снаряд, не то лопасть винта, и тут же самолет Бороды, резко клюнув носом и теряя высоту, понесся прямо на деревню.
– Борода, что случилось? Отвечай, Борода! – тревожно крикнул Черенок, разворачиваясь вслед за ним. Но самолет Бороды уже проскакивал над обгоревшими крышами домов.