– Они не умерли! – Адам сложил руки на груди, будто щит, и стал раскачиваться взад и вперед, оплакивая горькую утрату. – Зачем ты их выбросила?!
Она смотрела на него с тревогой.
– Ну-ка сядь и успокойся, Адам! Мальчики не плачут. Помнишь, что я тебе говорила? Теперь ты глава семьи, не подведи нас.
Но Адам неделями рыдал без умолку, и вскоре мать поняла, что больше не сможет это терпеть. Чтобы успокоить ребенка, было решено отправить его на летний семестр в подготовительную католическую школу-пансион, где всем заправляли францисканские монахи.
– Будь стойким, мой мальчик, ты же Фернивал! – наставляла его бабушка, прощаясь с ним в кабинете директора.
Семья была небогатая, но страховка покрыла затраты на ипотеку, и матери Адама удалось сохранить дом – когда-то приходской, с неровными полами из дубовых досок, с каминами внушительных размеров и множеством портретов на стенах, изображающих целые поколения семьи. Адам получил стипендию на обучение в частной школе и сразу понял: чтобы не потерять место, необходимо быть лучшим из лучших – и старался соответствовать. Дяди приходили к нему на матчи по крикету, водили на рыбалку и учили жизни. К четырнадцати годам католическая вера испарилась, и он приобщился к умеренным, не требующим вовлечения англиканским школьным службам. Адам не проявлял особого рвения, но ему нравились музыка и литургия, поэтому он продолжал посещать их по праздникам. Впрочем, выступая в дискуссионном клубе, он раскрыл свои францисканские корни: он спорил с жаром, выражая довольно старомодные взгляды относительно охоты на лис, смертной казни, эвтаназии и абортов – зачастую одерживая победу, благодаря мастерству, харизме и таланту к убеждению. К последним годам школы Адам развил в себе обаяние и изысканные манеры, характерные для мужчин в его семье, но в глубине его души таилась сдержанность, защищавшая уязвимого ребенка, коим он был на самом деле. Он выработал для себя моральный кодекс и строго его придерживался, чтобы не терять почву под ногами. Он собирался стать спортсменом и юристом, как отец, и мечтал о целом племени детей – о настоящей семье, где отец останется жив.
Учитывая все обстоятельства, Адам неплохо справлялся: жив-здоров, все еще играл в теннис, иногда даже в крикет, да и за барной стойкой любому давал фору. Детей, правда, меньше, чем он себе представлял, – жалел об этом, но уже поздно. Многие вещи он бы сделал иначе, да жить прошлым нет смысла. Адам ни с кем не обсуждал болезнь отца, пока не встретил Рут. Необремененная сдержанностью среднего класса, она хотела точно знать, что случилось и что он чувствовал в тот момент. Она была не похожа ни на кого из тех, кого он когда-либо знал: она поняла его, что-то в нем пробудила. Он был обязан жениться на ней. Оглядываясь назад, Адам понял, насколько это было рискованно. У обоих сильный характер, из-за этого бывало трудно: сложности никогда не обсуждались, а вспоминались только в гневе. Но они все еще вместе, и это главное. Семья Фернивал: Рут и Адам, Адам и Рут. Неразлучные.
У него на столе стояли две фотографии. Маленький черно-белый портрет щуплого мальчугана с тощим бледным лицом, сделанный в его первый год в подготовительной школе, служил вечным напоминанием о том, что все наладится (он никогда не посещал встречи выпускников). На второй фотографии – его родители в день свадьбы: серебряная рамка потускнела и стала коричнево-серой, а лица молодых были полны радости и надежды. Она имела совершенно другой посыл: всегда готовься к худшему.
Рут протянула руку и повернула телефон экраном вверх: 02:57. Она проснулась, обливаясь ледяным потом. “Сколько еще можно мучиться?” – подумала она, перевернувшись на сухой холодный край кровати. Она чувствовала тупую, давящую грусть и не могла понять из-за чего, но вдруг вспомнила. Лорен в больнице, опустошенная, не в силах плакать, отталкивает ее: “Мама, не надо, пожалуйста!” Дэн с изможденным от горя лицом: “Не знаю, насколько меня еще хватит…” И семья одиноких, лишенных матери эмбрионов, ждущих в морозильной камере. Если бы только она могла найти решение. Хоть бы было немного лишних денег на оплату суррогатной матери. У Рут была репутация продюсера, способного свернуть горы: она привыкла браться за любую возникшую проблему и решать ее, но на этот раз ее одолевали разочарование и бессилие. Она не могла заснуть.
Рут включила свет. На прикроватной тумбочке лежала книга ее детства “Маленькие женщины” в выцветшей синей обложке, которую она забрала с чердака родительского дома в Пензансе, убирая там после их смерти. Книга столько лет пролежала в корнуолльской сырости, что ее обложка сморщилась, а страницы пропылились. На титульном листе крупными, скругленными и соединенными между собой буквами было написано “Рут Яго”, а рядом застыло чернильное пятно. Она вспомнила новую авторучку, подарок на седьмой день рождения, и нагоняй от матери: “Ты зачем ее сломала, негодяйка? В твои-то годы! Как тебе не стыдно?!” Рут поднесла книгу к лицу – все еще пахнет плесенью и дымом. Она вспомнила, как было здорово лежать на ковре из овчины в дальней комнате, поближе к огню, и читать целые часы напролет, пока не заругают: “Ну-ка, хватит! Глаза испортишь. Тебе что, заняться нечем?” Будучи подростком, она часто пропадала в отделе художественной литературы пензансской библиотеки. В книгах Рут находила покой, они обещали свободу, и с ними она погружалась в добрый, забавный и увлекательный мир, где кипели страсти и преображался секс.