У Николаса – крошечного человека со скошенным животом – английский был не только хорошим, но просто даже родным языком, а русский, напротив, – языком выученным, потому что, когда его, двенадцатилетнего, обезумевшие от пропаганды американские родители привезли в Россию, Николас не знал ни одного русского слова. Проварившись шестьдесят с лишним лет в кипящем котле великой державы, он, разумеется, язык этой державы выучил, но теперь, вернувшись обратно в Америку, старался пользоваться им как можно меньше, чтобы хоть перед смертью снова стать стопроцентным американцем.
В пансионат с русскими пенсионерами Николас, однако, поехал и русский телевизор смотрел вечерами с большим удовольствием.
– My fair lady, – дрыгнув маленькой загорелой ногой, галантно начал Николас, приблизившись к хозяйке и осторожно пригладив мизинцем скользкие от морской воды усики. – We all are like one family here... What’s going on with the girl? We never thought that she has a baby...[6]
Хозяйка смерила Николаса русалочьим глазом и ответила по-русски медленным и сладким, как вишневое варенье, голосом:
– Пан Никовай, Сузя быва проститьютка у Киев. Она имеет детку, и детка больной. Больной детка, пан Никовай. Мы пвачем.
И смахнула слезы с ресниц.
– Вы слышали? – воскликнул Николас, обращаясь к столпившимся старикам. – У Сусанны больной ребенок, потому что – это ведь Киев, это же Чернобыль! Мне рассказывал друг, он был как раз в Киеве, его уже нет – Царствие Небесное! – он мне говорил, сколько уродов там нарождается!
– А вы слышали, что она проститутка? – перебила его одна из старух, низколобая, с заросшим волосинками мясистым подбородком. – Прос-ти-тут-ка!
– Lunch! Lunch![7] – весело провозгласила хозяйка и, взмахнув острым сверкнувшим ножом, наклонилась над пышным батоном хлеба своим пышным надушенным телом. – Пан Генрих! Where are the vegetables?[8]
Молчаливый, с опущенными глазами повар появился из кухни, на секунду приоткрыв дверь в ее облачное пространство, пересек пронизанную солнцем комнату и в самом центре стола поставил глубокое белое блюдо с вареными овощами.
Защебетав и заулыбавшись, радостные, как птицы, старики потянулись со своими тарелками, и густое дыхание разомлевшей моркови соединилось с их нетерпеливым, коротким дыханием. Один только бывший невропатолог, убедившись в том, что жена его занята разговором с соседкой, незаметно скользнул за дверь. На втором этаже дома были спальни.
Горничная ничком лежала на кровати и плакала. Вошедший увидел маленькую иконку, стоящую на тумбочке, надкусанную конфету и рядом с ней фотографию какого-то ребеночка с лысой головой.
Она почувствовала наконец постороннее присутствие и тут же вскочила. Лицо ее от долгого плача превратилось в бесформенный кусок чего-то темно-красного, словно бы мяса или арбуза.
– Ну, все будет хорошо, все пройдет, – переступая с ноги на ногу и морщась от жалости, сказал старик.
– Ох, нет! – Сусанна обдала его кипятком своих бирюзовых глаз и снова зажмурилась. – Ох, вы не знаете! У меня же доченька помирает!
Она попыталась произнести что-то еще, но вдруг, подавившись словами, заскулила, как скулят собаки – на одной тонкой, тоскливой, срывающейся ноте, словно кто-то проколол или прожег ей горло.
Невропатолог совсем потерялся: он хотел было налить воды, но никакого стакана поблизости не было, хотел погладить ее по голове, но она начала с силой раскачиваться из стороны в сторону, не обращая внимания на то, что рядом с ней находится чужой человек. Тогда он осторожно опустился на стул у кровати и стал ждать, пока она успокоится.
– Доченька, – выдохнула она наконец, захлебываясь слезами. – Четыре годика. Без мужа родила. У нас там, в Киеве, с работой очень плохо, а мне повезло: устроилась в гостиницу. Хорошую, одни иностранцы, меня по блату взяли. Английские курсы кончила. Ну, и он в этой гостинице стоял. Из Америки. Бизнесмен. У него по бизнесу дела там были. Сам поляк. – Сусанна прижала к груди мокрые от слез руки. – Я не за бабки! Я по любви! Сказал, не женат. И родных только сестра-близняшка, держит гостиницу, а вообще она ему партнерша по бизнесу. Я, конечно, залетела. Он говорит: «Рожай». Вот! – Она схватила фотографию с тумбочки и сунула ее к самому носу старика. – Опухоль нашли в голове. Начали химию. Волосики выпали все, видите?
Старик наконец разглядел, что на фотографии была девочка с лукавым личиком и продолговатыми глазами. Губы сжаты, как у матери.
– Она болеет, я разрываюсь. Из больницы на работу, с работы в больницу! А она у меня – не вру ни минуты! – таких не бывает! Капельницу ей ставят, так она медсестру подбадривает: «Тетя, ты не бойся, я тоже тебя не боюсь!»
Горничная опять затряслась.
– А что же... – пробормотал невропатолог, – отец-то что?
– Ничего! – вскрикнула она. – Пару раз позвонил, и все! Зимой новая опухоль, опять лечили. А весной мне мать говорит: «Езжай к нему. Проси, чтобы в ихней больнице посмотрели. Хоть консультацию, хоть что». А он ведь и не звонит! Я говорю: «Ну как? Стыдно!» Мать говорит: «Его же ребенок!» А я знала, что у сестры, у близняшки этой, гостиница здесь, он мне давно еще телефон дал, еще когда у нас все хорошо было. Я думаю, спрошу, нет ли работы на лето. И такую цену назвала, что курам на смех. Лишь бы позвали. Мне от моей доченьки оторваться было – знаете, как? Солнышка моя родненькая!
Невропатолог сглотнул образовавшийся в горле ком и ладонью, сухой и коричневый край которой свисал, как подкладка из рукава, дотронулся до краешка фотографии.
– Я его разыскала, отсюда уже. Звоню. Он говорит: «Консультация – это целое дело». Я говорю: «Мы заплатим! Мы с себя все снимем, до нитки!» – «Это, говорит, десятки тысяч». Я не поверила, опять позвонила, он мне то же самое: «Ничего, говорит, не могу». Меня всю аж перевернуло. Что ж ты за урод за такой! Твой же ребенок мучается! Ну, я решила: буду требовать, проходу ему не дам! А он сестре нажаловался, что я хулиганю по телефону, достаю его. Она ворвалась ко мне вечером. «Попробуй, – говорит, – только! Увидишь, что будет!» А ночью, сегодня, мне самой мать позвонила. Плохо, говорит.
Глаза ее широко раскрылись и, полные ужаса, остановились, словно ослепли.
– Мне уже ничего не нужно, только бы домой добраться! Пусть они деньгами своими сраными подавятся, я у них сейчас сама ни копейки не возьму! Мне домой нужно, и все! Лягу с ней рядом. А тут с билетами знаете что творится! Стала утром в агентство дозваниваться – от полутора, говорят, тысяч, если через две недели, а если срочно нужно, тогда три! Откуда ж у меня такие деньги? А ждать две недели? Кто знает, что с ней через две недели-то будет?
Невропатолог подумал, что по сравнению с тем горем, которое она переживает, и тем, которое ей, скорее всего, еще предстоит пережить, деньги на билет – это такая чепуха...
– Мы сейчас, – забормотал он, – я уверен... шесть семей... Если мы сложимся, я уверен...
– У меня одна тыща-то есть, – торопливо вскочила она, – вот, я покажу... – И полезла куда-то в сумку, в старенький, красный, из блестящего кожзаменителя кошелек.
– Да что вы, что вы! – Он замахал руками. – Я сейчас пойду, расскажу им все...
– Ну, все-то, может, не надо? – всхлипнув, спросила она и исподлобья посмотрела на него. – Скажут, что я ей нагадить хочу, нехорошо...
Старики уже отобедали и мирно допивали чай со сладкими ватрушками. На всех лицах было одинаковое сосредоточенное выражение, которое бывает у новорожденных, торопливо сосущих резиновую пустышку. Они даже не разговаривали между собой, чтобы не отвлекаться от того, в чем заключался сейчас весь смысл их ненавязчивой жизни, – от этих вот чудесно пропеченных, с коричневой корочкой ватрушек и нежно загустевшего вишневого варенья, которое они, наивно высунув языки, слизывали с пластмассовых тарелок.
6
Моя дорогая!.. Мы все здесь как одна большая семья... Что же происходит с этой девушкой? Мы никогда и не думали, что у нее есть ребенок...