Папочка бы точно ею гордился.
Она выматывается так, что вечерами засыпает мгновенно — и это крайне любезно со стороны её организма; если она сейчас хоть на полчаса останется в тишине, без всяких занятий, не вымотанной до неспособности держаться на ногах, то неизбежно прислушается к тому, что творится внутри, — и едва ли придёт в восторг от того, что услышит.
С Граймом они почти не разговаривают; порой она и вовсе забывает о том, что он находится рядом. К списку тех, кому нужны целительные беседы, он-то как раз явно не относится; что же касается уроков терпимого отношения к окружающим… пошли они на хер. Сейчас Саше всё это отчего-то кажется лживым, неуместным и совершенно бесполезным — хоть умом она и понимает, что это не так.
Впрочем, он, кажется, сейчас в подобных уроках и вправду не нуждается. Весь гарнизон внезапно сплотился, будто сделавшись единым организмом, накрепко связанным невидимыми сосудами; и Грайм — оказывается неотъемлемой частью этого организма. Саша как никогда остро ощущает, сколько он знает и видел того, чего ей даже и не снилось в прошлой, сытой жизни, шедшей по правилам бизнес-коучей.
И оттого ей удивительно то, что случается как-то вечером спустя… неделю? дней десять? Она давно уже потеряла счёт времени.
— Саша, — внезапно произносит Грайм глуховато, тихо и хрипло, как раз в те десять минут, что она бултыхается между «доползти до комнаты» и «вырубиться, упав лицом в подушку».
Забавно, что она по интонации понимает мгновенно: речь пойдёт о чём-то важном. И честно цепляется за реальность ещё ненадолго, хотя всё тело назойливо гудит, требуя сна.
— Да?
— Я хотел тебя поблагодарить.
— За что? — переспрашивает она с усмешкой; еле заметной, но явно несвоевременной.
— Ты очень сильная. Я не ждал от тебя такого. То, что я говорил тебе тогда, до волны… я ошибался. Ты очень помогла солдатам. И особенно помогаешь сейчас.
— Спасибо, — тихо выдыхает Саша. Ей приятна его похвала, пускай она понимает, что вся её «сила» — лишь помесь из привычки всегда держать лицо и стремления сделать всё для тех, за кого несёшь ответственность; пускай она уверена, что как только — если только когда-нибудь — вернётся в свой мир, первым её запросом в гугле будет «посттравматическое стрессовое расстройство».
Но ей не так приятно, как могло бы. Ей сейчас всё — не так, как могло бы, будто она находится за толстой мутной плёнкой; и от этого досадно и как-то горько.
Не так досадно и горько, как могло бы.
— Я отдал патрульным инструкции по поиску шкатулки. И приказ не причинять вреда твоим друзьям.
— Спасибо, — повторяет она.
Какое-то время они смотрят друг другу в глаза, и Саша внезапно ощущает между ними что-то странное и хрупкое — то ли доверие, то ли благодарность.
Жаль, что этого не было раньше. Многое было бы проще.
И на секунду ей хочется сказать ему в ответ что-то похожее. Что она тоже во многом была неправа, а он — не так уж и не прав; что она и вправду не понимала раньше чего-то важного; и что эта башня, несмотря ни на что, — совсем не худшее из мест, в которых она могла бы оказаться.
Но хочется не так сильно, как могло бы.
— Спасибо, — повторяет она в третий раз. — Правда. Спокойной ночи, капитан.
И падает лицом в подушку. С весьма предсказуемым результатом.
***
Она ничего не замечает ещё долго, непозволительно долго. Проходит две недели, три… вести счёт времени по-прежнему кажется бесполезным, но словом, проходит порядочно. Папочка бы точно ею не гордился. И мамочка. Мамочка особенно.
Незаметно, понемногу всё в башне возвращается на круги своя. Выздоравливают раненые, увядают первые цветы на могилах убитых; вспоминают, как жить, выжившие, и зарастают свежими кирпичами пробоины в грузном теле башни. Возвращаются из объездов первые патрульные — без всяких, впрочем, результатов в отношении поиска шкатулки, но со свежими новостями об обстановке в долине; путешествие туда, обещанное Граймом, уже кажется где-то совсем не за горами — но об этом пока что никто не говорит, чему Саша, признаться, не слишком расстроена.
Они с Граймом идут по двору, оглядывая прибывшие повозки, негромко обсуждая грядущие закупки для лазарета; и как раз проходят мимо парочки патрульных, которые явно слишком увлечены беседой, чтобы замечать что-то вокруг.
— Твою мать, да если бы я наткнулся в деревне на ещё одно существо вроде Саши… — долетает до них обрывок фразы, сказанной явно чересчур громко.
Этого парня она знает шапочно — тот много времени проводит в патрулях; но отношения у них всё же неплохие. Саша почти уверена, что контекст у фразы был положительный: «ищи дурака с таким соперником махаться» — вот что ей, кажется, удалось непроизвольно, краем уха уловить до этого. Впрочем, она может и ошибаться.
Особенно судя по тому, что Грайм резко застывает на месте, как вкопанный. А затем — размашистым, резким, безошибочным движением поддевает незадачливого патрульного мечом за ворот кольчуги и подтягивает к себе.
Саша вздрагивает. Какого чёрта. И этот показушный, пошлый жест — просто отвратительно. Ещё похуже тех ритуальных царапин.
— Повтори ещё раз, что ты сказал, — медленно, очень медленно, безнадёжно ледяным голосом произносит Грайм.
— Ты что творишь? — одними губами шипит Саша.
Он игнорирует и её реплику, и меткий удар по щиколотке. Патрульный пялится на него, цепенело хлопая глазами, но осторожно молчит.
— Повтори! Ещё раз! Что! Ты! Сказал!
Лёд в его тоне ломается, переходя в клокочущий рёв, отчего патрульному — Саша ясно видит — становится легче.
— Мы с Ларсом вспоминали одну легенду, капитан, — говорит он на удивление спокойно для того, чей ворот кольчуги нанизан на острие меча. — О существах, обитающих в заброшенной деревне. Рассказать?
И в едва уловимых нотках его голоса Саше мерещится что-то вроде издёвки. Командир, готовый вот так спонтанно и резко вызвериться на солдата, вызывает не только и не столько страх — но и усмешку, и даже что-то сродни презрению. Всё закономерно, и Саше горько это наблюдать. Они что, вернулись — опять — к исходному во всех смыслах?
От следующего движения Грайма она вздрагивает — и лишь усилием воли заставляет себя не зажмуриться, поняв, что произойдёт дальше.
Без спешки, тяжело и взвешенно он замахивается рукой, одетой в кольчужную перчатку, — и с размаху бьёт патрульного по челюсти. Мотнувшись из стороны в сторону, точно набитый тряпьём мешок, жабья голова понуро застывает на месте. Патрульный сносит удар покорно, не пытаясь увернуться, на корню подавляя — если оно вообще было — поползновение дать сдачи.
Твою мать.
Такое случалось только в самые первые дни, ещё до начала всех занятий по управлению коллективом, и то — от силы пару раз, в самых стрессовых ситуациях. Какого хера…
— Если ты ещё раз позволишь себе такую легенду в её адрес, будешь искать свою пустую башку в придорожной канаве! Ты здесь — никто, пыль, мусор, и права на такие выражения у тебя нет и никогда не будет!
Саше очень, очень не нравится, как патрульный смотрит в ответ — исподлобья, хмуро, широко раздувая ноздри тихим и частым дыханием; будто бы больше совсем не боится. Она невольно думает о том, что с такого не-страха, должно быть, начинались когда-то революции.
И на чью сторону ты встанешь, если будет бунт, а?
— Так, хватит! — резко объявляет она, слыша в собственном голосе непривычный металл. — Капитан, я говорила Раттлеру, — ох, вовремя вынырнуло из памяти имя этого парня, — что не против, чтобы меня и других людей так называли. Отпусти его.
Единственный глаз Грайма обдаёт её гневом; и за те несколько секунд, что длится эта невидимая атака, Саша понимает — быть может, сторону выбирать уже и не придётся.