Но затем он грубым рывком убирает меч обратно в ножны. Раттлер запинается, делает пару нетвёрдых шагов на месте, но удерживается на ногах.
— Раттлер. Столь вопиющее отсутствие бдительности не лезет ни в какие ворота. Заведи себе привычку смотреть по сторонам, прежде чем орать на весь двор о ком-то в третьем лице.
Обычно она говорит с солдатами не так грубо, но сейчас — Грайм точно не уйдёт, пока нарушитель не получит хотя бы выволочку. А уходить им нужно. Обоим. Как можно скорее.
— Твои тренировки для развития остроты слуха и прочих боевых навыков мы непременно обсудим позже, — и недрогнувшим шагом, будто точно знает, что делает, Саша направляется вперёд, мимо патрульной повозки, ни разу не обернувшись.
Она рискует. И рискует сильно. Но спустя несколько секунд слышит тяжёлые шаги за своей спиной и понимает, что всё было не зря.
И всё равно не оборачивается, пока не доходит до комнаты.
***
Но даже сейчас она всё ещё не понимает. Даже не догадывается. Прости, прости, мамочка.
— Какого чёрта ты это сделал? — зло шипит она, едва захлопывается дверь. — Захотел восстания — так это проще, чем кажется! Особенно сейчас, когда до новобранцев дошло, во что они ввязались, и уж не все, поверь мне, от этого в восторге. И далеко не все считают, что это так уж неизбежно. И необходимо.
Не знай она Грайма — решила бы, что он сейчас растерян, по тому, как он отводит взгляд и медлит с ответом. Но она его знает уже сравнительно давно, и за всё это время ни разу не наблюдала растерянным; так что сомнительная, пожалуй, гипотеза.
— Какого чёрта ты это сделал? — вопрос всё же не риторический, хотя Саше ещё кажется, что она уверена в ответе. Хотел напомнить о субординации. Солдат не должен такого себе позволять. Пусть остолоп скажет ещё спасибо, что не лишился тупой башки. Что нового она рассчитывает услышать?
— Они не должны так о тебе говорить, — медленно произносит Грайм.
Саша хмурится. Что-то идёт не по плану.
— С какой стати? Я… — она наконец припоминает тот момент из дня своего освобождения, когда огрызнулась в ответ на это слово, и кое-что становится яснее. — Слушай, я многое поняла, пока жила здесь, с вами. Я правда не имею ничего против.
— Ты солгала. Раттлеру ты такого не говорила.
— Солгала, потому что всё могло кончиться чёрт знает чем! — она рассерженно, глубоко вдыхает, пытаясь не сорваться. — Конкретно Раттлеру не говорила, но пару раз говорила другим. Ему могли рассказывать.
Они смотрят друг на друга несколько секунд, а затем Грайм повторяет:
— Они не должны так о тебе говорить.
И звучит это так, что Саше становится страшно. Очень. Резко и леденяще. Настолько, что она даже не признаётся себе, не даёт до конца сформироваться мысли о том, почему ей страшно.
Нет. Этого просто не может быть. Она здесь существо, так или иначе. Но разговор уже безнадёжно испорчен, в прежнее русло его не вытянуть; и потому она сдаётся, отходит на несколько шагов, чуть опустив голову, и только говорит на прощание:
— Не делай так больше. Пожалуйста. Я не шучу, сподвигнуть кого-нибудь на бунт проще, чем кажется. Да и после таких вспышек тебя меньше боятся. Мы это обсуждали.
— Ты права. Нужно было быть сдержанней, — говорит он очень сухо — кажется, лишь для того, чтобы она отстала.
Впрочем, нет; если вглядеться, можно убедить себя в том, что он и вправду чувствует себя виноватым. Но Саша не хочет, категорически не хочет вглядываться — слишком боится увидеть кое-что другое.
Она уходит. И старательно не вглядывается весь оставшийся день. И следующий тоже.
========== 9 ==========
Это похоже на внезапно проявившийся симптом какой-нибудь страшной болезни — когда ходишь потом напуганный, и одновременно и прислушиваешься к себе, и убеждаешь себя, что с тобой всё-всё совершенно в порядке, а то, что может быть не в порядке, — пройдёт само. Или же и вовсе тебе показалось. Обычная психосоматика.
Она невольно избегает Грайма последующие пару дней. Мотается по башне, причиняя добро всем, кто попадётся под руку, стараясь ни минуты не сидеть без дела. Тайком находит Раттлера и очень сдержанно, чтобы не терять марку, извиняется перед ним и даёт понять, что никаких тренировок на этот раз не будет.
— Хотя тебе бы не помешало, на самом деле. Чувак, да разве можно в таких формулировках вопить на весь двор? И ты ещё занимаешься внешней, с позволения сказать, политикой! Устроишь нам какой-нибудь вооружённый конфликт… — с суховатой усмешкой добавляет она, чтобы разрядить обстановку. Раттлер кивает, кажется, сам будучи не в восторге от своего поведения. Саша считает инцидент исчерпанным.
Глубоким вечером второго дня, когда приходит время ложиться спать, она уже практически уверена в том, что ей действительно показалось.
Через какой-то час вся уверенность рушится, точно карточный домик. И что занятно — сама же себя и убивает.
Перед сном, уже переодевшись, Саша привычными жестами развешивает доспехи на стойке у кровати, когда обнаруживает, что в комплекте не хватает одной перчатки. Признаться, их она в принципе носить не любит, чаще просто таскает с собой; вот и теперь припоминает, что сняла их ещё днём и кинула в ранец. А вот что потом…
Удивительно, но в этот момент она и вправду не думает ни о чём страшном. А возможно что и в принципе… не думает.
Она выбирается из-за ширмы и буднично бросает Грайму, который занят чисткой оружия и ещё не ложился спать:
— Эй, слушай, не видел мою перчатку?
Он вздрагивает и поднимает голову, и его взгляд бьёт по ней, как удар, наотмашь.
И ситуация сразу рисуется в её голове заново, во всей своей ужасающей отчётливости: она стоит перед ним сейчас полуголая, в совсем лёгкой спальной одежде — температура, комфортная для амфибий, человеку всегда кажется высоковатой, — вышла зачем-то из-за ширмы без надобности, хотя бы могла и так всё спросить, и… он на неё так смотрит. Хотя раньше они совсем друг друга не стеснялись, и эту чёртову ночнушку Саша заказала на пошив совершенно без колебаний, даже не подумав об откровенности, — уверена была в том, что она здесь всего лишь существо, и можно ни о чём не беспокоиться.
Но раньше было раньше.
А сейчас они оба застывают на месте, и Грайм поспешно опускает глаза, но его взгляд всё равно будто бы остаётся существовать, незримо, но почти материально, делая тишину тяжёлой и звеняще напряжённой. Саша сжимает руку в кулак, ощущая, как в кожу впиваются ногти. Она могла бы ещё сейчас выпалить издевательски наивное «не видел? ну ладно», нырнуть обратно за ширму и сделать вид, что ничего не случилось. Но почему-то этого не делает.
— Знаешь что, я подумал, — наконец глухо говорит он, — башню давно отреставрировали. Сейчас у нас есть свободные комнаты. И ты сделала для гарнизона достаточно, чтобы мы могли выделить тебе одну из них.
А то, что происходит дальше, совсем, совсем странно. И страшно.
Признаться, Саша очень, очень давно уже не является невинной девой даже близко. И список персон, побывавших в её постели, наверное, куда длиннее, чем стоило бы в её годы; и степень знакомства кое с кем из этих персон её едва ли характеризует как серьёзного, ответственного человека. И ей-богу, если бы жизнь или здоровье её или подруг, или их возвращение домой, или безопасность обитающих в башне жаб, или мир во всех параллельных мирах, или ещё что-то важное зависело бы от того, переспит ли она с Граймом, — она бы, безусловно, сделала это. И не раз, если нужно. И даже смогла бы воспринять это не как необходимость, а как крайне интересный опыт, который большинство женщин её мира не имеет возможности получить вовсе. Правда, с этим не возникло бы никаких проблем. Хотя, быть может, это её не красит.