Впрочем, времени на то, чтобы любоваться этим зрелищем, практически нет. Они едва вскидывают оружие — а пчёлы, уже почуяв, что враги подобрались к матке, уже устремляются вниз. Саша, понимая, что толку от её стрельбы не слишком много, закидывает лук за спину и становится в стойку; по счастью, её лёгкий пробковый щит как раз отлично подходит для того, чтобы собирать на себя жала. Когда первое жало всё же добирается до её тела, пробив доспех на плече, она по какому-то странному наитию вынимает жало и смазывает щит кровью, и это помогает: пчёлы с энтузиазмом устремляются к ней, и Грайм может сосредоточиться на стрельбе. Забавно — сейчас, выходит, она его прикрывает…
Матка же почти не реагирует на выстрелы, пускай стрелы порой до наконечника входят в её мохнатое брюхо. Она вообще почти не двигается, лишь висит в воздухе, испуская характерный, очень громкий и низкий гул, хорошо различимый даже на фоне массового жужжания пчёл, и от каждого попадания — лишь слегка покачивается, иногда на секунду прерывая звук. Вероятно, с помощью него она и руководит всем роем?
Бой приобретает некоторую структуру, даже монотонность, и это играет с Сашей злую шутку. Мозгом она не успевает даже понять, отследить, в какой момент всё резко становится не так; всё происходит исключительно на инстинктах — и это самое страшное. В сознание впечатываются какие-то отрывистые картинки: висевшее над землёй брюхо матки ухает вниз, зло чернеет огромное, острое, длиннее человеческого роста жало, от такого не спасёт никакой щит…
От такого не спасёт никакой щит, а два каких-то жалких органических тельца подобная махина проткнёт с такой же лёгкостью, с какой и одно. Так что Саша… не понимает, зачем делает то, что делает, и после тоже не поймёт.
Она ничего не кричит, как показывают в пафосных фильмах; либо не запоминает — но вряд ли, ведь на это нужно время, дыхание, какие-то силы, а их и так уже не остаётся. Молча, молнией, она бросается назад, вклинивается перед Граймом, выставив щит; и что самое идиотское — даже не пытается столкнуть его на землю, что имело бы хоть какой-то смысл, а вместо этого… Что? Закрывает его собой?..
Если взглянуть на ситуацию объективно — здесь, пожалуй, лучше всего подошло бы слово «самоубийство». С парой выраженьиц вроде «непроходимый клинический идиотизм» где-то неподалёку.
Но непроходимым клиническим идиотам, как выясняется, везёт. Чёрт знает, почему, но жало вонзается в землю, в какой-то паре десятков сантиметров от них обоих — вот это уже точно как в дурацком кино. И Саша, действуя, опять же, по наитию, изо всех сил рубит по нему мечом — и к своему удивлению, чувствует, что твёрдый на вид материал внезапно поддаётся. И матка отвечает отрывистым взвизгиванием, разрушающим вытканную канву её мерного гула.
Удар, другой, третий, земля здесь рыхлая, и вытащить жало не должно составить труда, но если успеть… Грайм понимает её без слов и тоже достаёт меч. Они успевают нанести несколько ударов, а затем наваливаются на жало, вдавливая его в землю, продолжая выбивать на основании зарубку; в какой-то момент Саша вставляет кончик меча в щель и давит на рукоять, точно у рычага…
Время сливается в какое-то невнятное суетное нечто, и она сама не понимает, после её действий или нет — но в какой-то момент матка издаёт леденяще высокий визг, от которого закладывает уши, а где-то совсем рядом слышится долгожданный надрывный треск.
Они успевают откатиться в сторону, прежде чем гигантское тело матки с титаническим грохотом падает на землю. И успевают подняться на ноги, прежде чем приходит черёд ещё одного зловещего зрелища.
Одна за одной, точно по команде, пчёлы застывают в воздухе, их жужжание становится выше и тише, будто бы растерянным или вопросительным. Затем одна из них медленно разворачивается — и с резким жужжанием, некстати напоминающим Саше об автогонках, кидается на крепостную стену, врезается в неё, ломая жало. И падает ничком.
И только сейчас Саша отстранённо думает: в их мире, кажется, пчела умирает, только если лишается жала целиком, а не ломает его? Или нет?..
Вероятно, этим пчёлам повезло попасть в Амфибию, если так.
Одна за одной, точно по команде, каждая совершает свой последний смертельный рывок. Неподвижно застывшая в воздухе — срывается вперёд, к стене, так оглушительно быстро, что и не думалось, что они так могут; ломает жало; падает на землю с глухим похоронным стуком. Раз. Два. Три. И когда это делают все разом, весь рой, с разницей в какие-то секунды, все звуки сливаются в единый, до дрожи пугающий гул, напоминающий о чём-то среднем между адом и картинами Босха.
Саша стоит, застыв, не в силах оторваться от этого зрелища, и так и не двигается, пока последняя пчела из роя не падает бездыханной. Массовый суицид — такой ярко-лубочный, совсем нереалистичный, пафосный до дешевизны, если речь идёт о кино или книге, и оттого пронзительно жуткий в реальности.
Для рабочих пчёл нет смысла жить и сражаться, когда мертва матка. Звучит заезженно и глупо, так, будто это никогда, никогда-никогда не может быть правдой.
— Не понимаю, — глухо произносит Саша, едва ли толком осознавая, что говорит вслух. — Я бы на их месте мстила, до последнего. Сражалась, чтобы причинить как можно больше боли.
— Это животные. Твари. Ими двигают инстинкты и приказы матки. Не ищи в их поведении глубокого смысла.
Саша медленно поворачивает голову и видит, что Грайм стоит совсем рядом, почти в полшаге. Она вздрагивает, точно возвращаясь в реальность от резкого нырка в холодную воду; и жуткая завороженность уходит, уступая место… более приземлённым чувствам.
Она лишь сейчас вспоминает, что сделала каких-то минут двадцать назад — хотя кажется, что с того момента прошла уже целая вечность. И лучше б она, наверное, и правда прошла. Может, тогда бы стало хоть немного понятней, как теперь ко всему этому относиться. Она сделала глупость — ладно. Случается. Не в первый уж раз, если быть откровенной. А вот почему она сделала эту глупость — здесь уже предательски напрашивается жуткий, страшнее всех пчелиных суицидов, ответ, удушливым комом застревающий в горле.
Она не отвечает, ни на что не отвечает, она выбирает молчать. Отдаётся ставшей уже привычной печальной рутине — помощи раненым после боя, проведению тревожных подсчётов. В этот раз всё пока что обошлось, убитых нет, но пару солдат истрепало жалами изрядно, и их состояние внушает серьёзные опасения. Сама Саша ранена легко, но в лазарете и ей оказывают первую помощь; и она остаётся там до самого вечера, помогая ухаживать за другими. Общественно полезная и очень трусливая тактика.
В комнату она возвращается поздно вечером. Грайм сидит за столом над открытой тетрадью, в которой смутно угадывается журнал атак, но ничего не пишет. Кажется, даже не слишком старается сделать вид, будто её не ждал.
— Сегодня в бою я совершила большую глупость, капитан, — без обиняков объявляет Саша, подходя ближе.
Он хмыкает:
— Ну, похвально, что ты это признаёшь, — и в его голосе сквозит прежнее презрение, которым Саша теперь готова наслаждаться. И добавляет чуть тише, с лукавой усмешкой:
— Я научился реагировать на чужие ошибки, верно?
У Саши тоскливо щемит в груди. Всё это их… обучение, всё то, с чего начиналась её полноценная жизнь в башне, кажется сейчас чем-то невыносимо далёким, бесконечно не соответствующим реальности. Сейчас весь гарнизон сделался в её восприятии единым целостным механизмом, откуда не убрать ни одной детали, и не факт что нужно прибавлять; и законы работы этого механизма — очень, очень далеки от всех красивых правил, с которых она начинала когда-то свой путь.