— И тогда они решили избавиться от шкатулки?
— Ты слишком хорошо о них думаешь. Для такого у алхимиков слишком мало ума и много гордыни. Напротив. Один умник решил, что при помощи Шкатулки сможет решить проблему с каньоном, сделать так, чтобы твари больше не появлялись. Придумал какой-то научный план… — от ядовитого презрения, вложенного в эти слова, у Саши холодок пробегает по коже. — Замечу, что гарнизон отлично справлялся. Ни одна тварь не прорывалась мимо нас, а потерь было меньше, чем, скажем, в городской страже. Не было никакой необходимости лезть в каньон. Но алхимиков не устраивал наш статус, то уважение и почёт, которые мы получали. Они хотели сами стать великими спасителями. Раз и навсегда избавить долину от угрозы. Или сделать вид, что избавили…
— И что-то пошло не так.
— Ну, поначалу всё было прекрасно. Их план сработал, как они и рассчитывали. Шкатулка, впрочем, исчезла в процессе, но этому никто не уделил внимания. Тварей не было несколько лет. Гильдию возвели в статус героев, а мы… — он зло выдыхает. — Гарнизон постепенно начали распускать. В конце концов у нас с матерью осталось лишь несколько пожилых солдат, не пожелавших уйти на пенсию. Нас оставили… просто на всякий случай. Проблема каньона считалась решённой.
Он замолкает, а Саша сидит, разглядывая пол, не в силах поднять взгляд. Она уже догадывается, чем закончится этот рассказ, и… он впечатляет её гораздо сильнее, чем хотелось бы. Цепенит изнутри какой-то странной болью. Не хватало ещё только сейчас начать сочувствовать. Она, конечно, и так давно заигралась уже в мать Терезу, но не настолько. Не настолько же.
— Кстати, неужели ты не нашла этой истории в библиотеке? — внезапно интересуется Грайм.
— Я узнавала о параллельных мирах, и только. В первую очередь меня волновал этот вопрос.
— Да, верно… так бы ты этой истории не нашла точно. Ублюдки знали сразу, что в каньоне совершили ошибку. Они не стали официально подтверждать существование других миров, и всю связь каньона с этим предпочли скрыть. Объявили, что там просто обитала популяция животных-уродцев, которых они благополучно истребили. Алхимики. Истребили. Всё так просто! Выставили гарнизон идиотами, проедавшими бюджет. И скрыли информацию о шкатулке. Они боялись уже тогда, что кто-то её обнаружит, и всё раскроется.
— А затем твари появились снова?
— Именно. Спустя несколько лет спокойствия, когда от гарнизона осталось одно название, они появились снова. Гораздо страшнее, гораздо злее, чем были раньше. Сродни тем, с которыми мы столкнулись, подчищая последствия опытов со шкатулкой. Насилу отбившись от первых атак, мы сообщили о случившемся в город, послали за подкреплением. И что бы ты думала нам ответили?
— Что вы спекулируете? Что вы хотите опять присосаться к бюджету? Что никаких тварей нет, потому что алхимики такие молодцы, и что они размажут вашу репутацию по дну с той стороны, если вы продолжите говорить правду?
Грайм смотрит ей в глаза. Очень выразительно и нехорошо. Кажется, он думает о том, что если она может такое предположить — она сама и могла бы такое сделать. Хотя бы в теории.
— Примерно так. Впрочем, прорыв никому был не нужен, поэтому крайне неохотно они убедили власти набрать новый гарнизон. Формально — для того, чтобы раз в пару лет пристрелить заблудшую зверюгу, оставшуюся от тех. И оказать первое сопротивление на случай, если кому-то вздумается напасть на долину. Причины были откровенно слабыми, уровень новобранцев — тоже. Чтобы мы приносили какую-то пользу, на нас возложили сбор налогов. Первое время было очень тяжёлым. Опыта сражения с тварями не было, гарнизон состоял из неумех, становившихся пушечным мясом. Порой мы просто не понимали, что перед нами, по каким законам оно живёт и атакует. Вскоре в одной из схваток погибла моя мать, — его голос деревенеет, — и я возглавил гарнизон.
— Мне…
— Не смей её жалеть. Она была превосходным воином. Прожила достойную жизнь и приняла достойную смерть.
— А откуда ты узнал обо всём произошедшем? — спрашивает Саша, просто чтобы не молчать после такой фразы. — О шкатулке, об алхимиках… если они это так тщательно скрывают?
— Начало этой истории я наблюдал сам. Мы сражались с первыми тварями из шкатулки, да и опыты в каньоне тяжело было скрыть. А потом… Ну, я знал, у кого спрашивать. И как спрашивать. Гильдия алхимиков сильна, но по отдельности эти ублюдки — жалкие трусы. Живут в вечном страхе, что шкатулка уцелела и когда-нибудь Амфибия узнает, что эти гении — убийцы.
— Как с этим связана уцелевшая шкатулка?
— Как я понял, ритуал — или как это у них называется — со шкатулкой в каньоне был спланирован верно. Но неверно проведён, исключительно по их глупости. На шкатулке остались следы, потому от неё и предпочли избавиться. Если шкатулка цела и попадёт не в те руки — в Гильдии грядут большие перемены. Сейчас вся верхушка — те, кто был в каньоне. Им верят непосвящённые, но если та фатальная ошибка вскроется, молодые алхимики их наверняка уничтожат.
Вот. Оно. Как.
Скверно, скверно, как же всё скверно.
— А ещё, — чуть тише добавляет Грайм, — говорят, что ритуал можно провести верно. Твари исчезнут, и каньон успокоится навсегда.
Что она там думала — скверно? Ну что же, тогда было ещё не скверно.
— Не то чтобы я полностью во всё это верил. С этими алхимиками не поймёшь, где правда, а где бред безумца. Но каньон изменился разительно. Наш гарнизон бывал там раньше, в юности, до того, как всё это произошло. Каньон выглядел обычным каньоном. Пару раз мы видели, как тварь возникла будто из воздуха, но… это всё. И я там был однажды после того, как твари вернулись вновь…
Поморщившись, он касается шрама у искусственного глаза.
— Было неприятно.
И резко повисает тишина, которая кажется Саше оглушительной и внезапной; она будто тонет, барахтается в этой тишине, точно в морских водах.
Она, определённо, начала сочувствовать. И продолжает. И не знает, что ей сейчас сказать. И что сделать. Мерзость. В груди бултыхается такая едкая горечь, что впору заплакать; но заплакать — всегда можно, а вот сообщить о шкатулке — нужно ли?
— Кстати, ты ведь помнишь, что я с тобой сделаю, если ты кому-то об этом расскажешь?
— Прекрасно помню.
— В таком случае — твоя очередь.
Будь у неё на раздумья хоть десять минут, она рисковала бы сойти с ума, взвешивая все «за» и «против»; по счастью, у неё нет и минуты — иначе Грайм наверняка что-то заподозрит. И она выбирает интуитивно; а интуитивный выбор между доверять или нет — ей всегда был очевиден.
— Мы с друзьями достали одну побрякушку в комиссионке, — говорит она, аккуратно не уточняя значения слова «достали». — Ожерелье из самоцветов, ну, под старину или что-то вроде. Их там было штук пять, разноцветные… точно помню пару жёлтых, голубой… остальное так сходу не вспомню. Ожерелье надела моя подруга. Мы сидели, болтали, она машинально теребила его в руках, а потом в какой-то момент внезапно стемнело, прогремела молния — и мы здесь… Точнее, я здесь. Где они — я не знаю. Где ожерелье — тоже.
Она выпаливает это почти на одном дыхании, будто параграф из учебника, который прочла впервые за пять минут до ответа и теперь боится забыть, не рассказав до конца.
Интересно, поймёт ли он, что она лжёт. Интересно, что с ней будет, если он поймёт.
Эти мысли истерично бьются в голове, но даже сейчас ей отчего-то не страшно.
Слушай, это неотёсанный солдафон, не раз показавший свою этическую беспомощность. Силы неравны. Как он может понять?
Силы, впрочем, возможно, не так уж и неравны, потому как она сама не понимает — понял он или нет. Его лицо не выражает никаких эмоций — или она просто не в состоянии их уловить у чужого вида — когда он медленно произносит: