— Вот именно, — сказал Крис одобрительно, так как она совершенно случайно задела одну из его излюбленных тем. — Это ключ к пониманию нашей северной цивилизации. Мы смотрим внутрь, на домашний очаг; жители юга смотрят наружу, на солнце. У нас книги и чайные сервизы, у них статуи и расписные колоннады.
Но это было совсем не то, чего ожидала от него Гвен. Она тихонько вздохнула и попробовала начать игру другим гамбитом, гораздо более выразительным.
— Неужто вы не верите в любовь? — спросила она с деликатной пытливостью.
— Что вы называете «любовью»?
— Вы отлично знаете, о чем я говорю!
— В том-то и дело, что нет. Это одно из самых двусмысленных слов. Меня поучают любить Господа Бога, любить ближнего как самого себя, любить родителей и родных и любить детей, если таковые у меня есть. И мне разрешается любить одну особу противоположного пола, или, если я порочен и в то же время мне везет, я могу любить нескольких на протяжении своей жизни. Что общего между всеми этими чувствами, если не считать отдаленной и абстрактной аналогии? Разве я должен испытывать сексуальное влечение к всемогущему или петь псалмы даме моего сердца?
— Вы говорите неприличные вещи, — с мягким упреком сказала Гвен, — и мне хотелось бы, чтобы вы относились ко всему не так цинично.
— Когда итальянец хочет сказать «я люблю тебя», он говорит: «Ti voglio tanto, tanto bene», что дословно значит: «Желаю тебе много, много добра», — необдуманно сказал Крис. — Я думаю, общепринятое представление о «любви» можно определить как состояние интенсивного, но невыявленного полового влечения, которое сочетается с искренним желанием добра объекту, даже в ущерб самому себе, но предпочтительно в ущерб кому-нибудь другому. Пока это так, это весьма популярное умосостояние, ибо это самая увлекательная и приятная из всех форм самоопьянения.
— Смейтесь, смейтесь, — пригрозила ему Гвен, — но когда-нибудь вы переменитесь. У вас есть сердце, Крис, я это знаю. Когда-нибудь оно отомстит за себя.
— Ну что ж, — шутливо сказал Крис, — уж если дойдет до этого, тогда, верно, и переменюсь.
— И вы в самом деле воображаете, что я верю, будто вы считаете любовь всего лишь низменной половой страстью?
— Я не считаю пол ни чем-то «возвышенным», ни чем-то «низменным». Пол есть пол, и это все. Человеческое воображение украсило его всяческими изящными и причудливыми побрякушками. Ну так что ж? Лишь бы не забывалась и не извращалась истина, лежащая в основе. Пусть у нас будет искусство любви, пожалуйста! Пусть люди наслаждаются своим полом как им угодно, но во имя здоровья и здравого смысла пусть они понимают, что делают!
— Это чистейшее язычество!
— Чем бы это ни было!
— Но ведь существует же платоническая любовь?
— Платон был гомосексуалистом. Но если состояние длительного возбуждения, известное под этим именем, действительно встречается в жизни, тогда оно настолько редкостно, что его можно назвать только «извращением».
— Я рассержусь на вас, если вы будете так искажать слова, — капризно сказала Гвен.
— И я объясню вам почему, — увлеченно продолжал Крис, следя больше за ходом своих мыслей, чем за Гвен. — Я опять делаю точно такую же ошибку, как с Жюли. Я взываю к вашему рассудку, вместо того чтобы пользоваться избитыми фразами. Я пытаюсь заставить вас мыслить реально, а вы обижаетесь, и вам кажется, что я поношу женщин. Вы хотите, чтобы я рассуждал о плотских реальностях так, точно это высокопарные абстракции. Это в вас говорит тщеславие, только и всего!
— Крис! — она вскочила и, прикладывая к глазам чистейший носовой платочек, зарыдала: — Вы не должны оскорблять ни меня, ни вашу сестру. И я ничуть… ничуть не тщеславна… это вы… сидит здесь такой циничный… и говорит грубости, когда я… хотела, чтоб мы были друзьями…
— Дорогая моя Гвен! — Крис в полном отчаянии вскочил с кресла и горячо схватил ее за руки. — Да чем же я вас так обидел? Простите бога ради. Я…
— Я знаю, вы не хотели обидеть меня, — сказала Гвен, трогательно всхлипывая, но глядя на него сквозь слезы сияющим взглядом. — Но я знаю, что любовь — это настоящее чувство! И женщины не только тщеславны и ветрены.
— Боже сохрани! Если бы они были только тщеславны и ветрены, какое это было бы счастье! Я хочу сказать… Извините меня… Я не говорю ни о ком лично. Вы должны это знать. — И, от всей души желая показать свои дружеские чувства и поскорее покончить с этой сценой, он добавил, не думая о словах и выражаясь чисто метафорически: — Ну а теперь поцелуемся и будем друзьями!