Крис вышел из задумчивости и закрыл шлюзы чепстоновского красноречия, поднявшись со словами:
— Ну, мне пора идти. Надо еще уложить вещи и повидаться с массой людей. Спасибо за все.
— Вам в самом деле пора? — воскликнул мистер Чепстон, с самым непринужденным видом вскакивая с кресла. — Может быть, вы чего-нибудь выпьете? Нет? Что ж, в таком случае…
Он принялся медленно и внушительно пожимать правую руку Криса, раскачивая ее, как ручку насоса:
— Не забывайте своего старого учителя, — пожатие, — приезжайте иногда повидаться со мной, — пожатие, — не становитесь тряпкой, — пожатие, — никогда не таите обиду за несправедливость, — пожатие, — держитесь идеалов, которые мы старались вам привить, — пожатие, — берегитесь вульгарности, — пожатие, — материализма, — пожатие, — бесчестных поступков, — пожатие, — и, превыше всего, женщин!
Выпустив руку Криса, мистер Чепстон быстро отвернулся, как бы желая скрыть душившие его чувства.
— Прощайте, — сказал он гортанным голосом. — Прощайте!
Крис направился к двери и, когда она закрылась, услышал голос мистера Чепстона, поднявшийся до прощального вопля.
— Прощайте! Держитесь — ваши идеа-алы…
Склонив голову набок, точно огромный, но уродливый певчий дрозд, мистер Чепстон слушал, как ослабевает эхо шагов Криса по деревянным ступенькам, потом по-птичьи подскочил к окну и выглянул посмотреть на голову и спину явно разочарованного молодого человека, направляющегося к воротам колледжа.
Может быть, на лице этого выдающегося специалиста по античной литературе появилось слабое подобие сатанинской улыбки?
Может быть, он сообразил, что пять процентов из четырехсот фунтов, это двадцать фунтов в год, — достаточно, чтобы оплатить годовой счет за табак каждого сколько-нибудь благоразумного человека?
Во всяком случае, он снова принялся набивать трубку, с особенным напряжением вглядываясь в сумерки.
Два
Трясясь в углу купе третьего класса, Крис мрачно созерцал катящуюся перед ним панораму пустошей, разбросанных в беспорядке птицеферм, новых желтых кирпичных особнячков, милых, старых, дымящихся от сырости полудеревянных коттеджей и облетевших остатков леса. Шпили вонзались в небо, две-три свиньи утыкались пятачками в землю, автомобили мчались по дорогам, перестроенным за огромные деньги во имя разрешения проблемы безработицы. Недавно превращенный в Дом Призрения величественный особняк объявлял на огромном плакате, что он кормит, одевает и пестует с колыбели до могилы слабоумных детей слабоумных родителей и властно требовал пожертвований на это замечательное патриотическое начинание.
Есть разница между юными англичанами вчерашнего и сегодняшнего дня. Это должно быть ясно даже им самим.
Довоенный англичанин был обычно чем-то вроде белокурой рыбы — длинный, холодный, не умевший выразить свои мысли, хищный и наглый. Вскормленный на питательном мясном экстракте воинственности, который прославляли кровожадные медицинские авторитеты, он воображал себя непобедимым властелином всего остального низшего мира. Колонна Нельсона была пупом его обширной и в значительной мере фиктивной империи. Все дороги начинались для него от Ватерлоо.
После столетия легких побед над косоглазыми и черномазыми этот чертовски замечательный спортсмен испытал неприятный сюрприз: его ударил противник, оказавшийся ему по плечу. Реагируя на сии внешние условия, рыба постепенно усвоила покровительственную окраску миролюбивого идеалиста, идеалом которого было — заинтересовать мир в сохранении своей безобидной породы. Так как это не удалось, он обиделся на мир, и дети столкнулись с унылой перспективой бесконечно долго расплачиваться за грезы отцов. Их наследие — разочарование.
Крис Хейлин был представителем этой, по-видимому, новой породы, которой по непонятной прихоти генетики суждено удовлетворять новым требованиям. Для англичанина он был мелкокостен и невысок ростом — всего пять футов шесть дюймов. Руки у него были широкие, но изящной формы; волосы довольно темные; подбородок и рот говорили о скромности, о природной застенчивости. Глаза серые и крайне сентиментальные. Но если у него и были нервы, он держал их в узде, во всяком случае, он был человеком слишком цивилизованным, чтобы дать выход своим чувствам, избивая кастетом своих политических противников.