(75) Сказанное здесь Н. Г. Чернышевский в свое время выразил гораздо более коротко и емко:
«Действуя сообразно с законами природы и души и при помощи их, человек может постепенно видоизменять те явления действительности, которые несообразны с его стремлениями, и таким образом постепенно достигать очень значительных успехов в деле улучшения своей жизни и исполнения своих желаний» [цит. по: 468, с. 62].
(76) Например, Симона де Бовуар, пытавшаяся критиковать «экономический монизм» Энгельса в женском вопросе [795, p. 59–67].
Плеханов оказался пророком: сегодня и «теория факторов» правит бал в науке в гораздо большей степени, чем в его время, и исторический (он же диалектический) материализм постоянно упрекают в «сведении всего многообразия человеческого существования к экономическому фактору», не замечая того, что диалектический материализм вообще отрицает объективное существование «факторов», видя в представлении о независимых друг от друга причинах любого данного явления лишь промежуточную ступень на пути к отысканию общего корня, всегда существующего у всех необходимых и существенных причин любого явления действительности. Почему дело обстоит таким печальным образом? — Да потому, что для отыскания общего корня разнообразнейших причин необходим вечно беспокойный и безгранично дерзкий прометеевский дух; а по причинам, о которых мы уже говорили в четвертой главе нашего исследования, прометеи в наше время почти совсем перевелись — и все вокруг заполонили ученые гномы…
(77) Интересно, что дольше всего сравнительно гуманные отношения между «старшими» и «младшими» любовниками удержались в Японии, о чем свидетельствуют многочисленные литературные источники по этому вопросу (среди них — новеллы Ихары Сайкаку [см., напр., 572, с. 97–108 и др.] и трактат «Хагакурэ» Ямамото Цунэтомо [см. 724, с. 114–115 и др.]).
(78) Этот «идеал» был достигнут совсем недавно: еще в XIX веке, в острогах Российской империи, отношение заключенных к пассивным гомосексуалам было намного менее жестоким и унизительным, чем то, которое возникло на «зонах» в СССР. Когда читаешь «Записки из Мертвого дома» Достоевского — диву даешься: арестанты не гнушались общаться с пассивными гомосексуалистами, хотя и смеялись над ними, но относительно добродушно, зачастую жалели их, дарили им подарки [185, с. 44–46]… Вот что значат остатки коллективных отношений, еще сохранявшиеся в русской (а также лезгинской, тюркской и т. д. — с Достоевским сидели не только русские) крестьянской общине: при всей своей темноте, дикости и озлобленности жизнью, российский земледелец и скотовод все же был заметно менее садомазохистом, чем одиночка в толпе, сформированный урбанистическим, высокоиндустриализованным обществом.
(79) Все эти тенденции очень хорошо прослеживаются в истории гомосексуальности, изложенной в фундаментальной монографии И. С. Кона «Лики и маски однополой любви. Лунный свет на заре» [297]. К сожалению, высокую научную ценность этой книги несколько снижает антимарксизм ее либерального автора: задавшись целью изобразить как можно большее число крупных марксистских теоретиков и идеологов гомофобами, Кон ради этого готов искажать исторические факты самым беспардонным образом. Например, он объявляет В. Райха гомофобом — это Райха-то, бескомпромиссно и последовательно выступавшего против всякой дискриминации гомосексуалов! [См. 549, с. 274–278.]
(80) Этим хорошо объясняется та вражда к гомосексуальности, которую начали испытывать многие гетеросексуалы по мере того, как гомосекс становился все авторитарнее и отчужденнее. Так, враждебное отношение христианства к гомосексуальности (так же, как и сильное стремление этой религии ограничить всякий секс вообще) по своему происхождению явилось не чем иным, как реакцией на ту крайнюю степень опошления и загрязнения, до которой дошел секс в Римской империи эпохи упадка. Развитие товарно-денежных отношений, превращение низших и средних классов античного общества в толпу одиночек, беспредел рабовладельцев по отношению к рабам, богатых — к бедным, императоров и государственной бюрократии — к подданным (в т. ч. и к римским гражданам) до такой степени превратили секс в не более, чем торговлю и насилие, до такой степени противопоставили его чувству дружбы (а древние греки и римляне прекрасно помнили учение Пифагора о том, что «у друзей все общее» и «дружба есть равенство»! [См. 179, с. 309.]) и подлинной любви, что возникшее в Римской империи христианство навеки сохранило взгляд на секс как на грех. Особенно бесчеловечным Римская империя сделала гомосекс — и потому нет ничего удивительного в том, что христианство стало гомофобной религией (так же, как, кстати, и талмудический иудаизм, в огромной мере сформированный в той же Римской империи. Гомофобия ислама также объясняется не только влиянием доктрин христианства и иудаизма, но и постоянным интенсивным общением арабов с подданными сперва Римской, а затем Восточной Римской — Византийской — империи).
Тот факт, что весь современный мир (а особенно — республики бывшего СССР) напоминает Римскую империю эпохи упадка, исчерпывающе объясняет широкое распространение гомофобии во всем мире (и, в частности, в бывшем СССР). Вообще говоря, Римская империя и современный мир очень наглядно демонстрируют нам, что секс может выступать как орудие власти эксплуататорских классов не только тогда, когда он регламентируется и жестко ограничивается церковью и государством, но и тогда, когда государство не прилагает усилий для преследования тех или иных форм сексуальности. Совершенно верны слова Жана Бодрийяра:
«…подавление, в своем крайнем понимании, это никогда не подавление секса во имя чего бы то ни было, но подавление посредством секса… И подавленный секс только лишь скрывает подавление сексом» [55, с. 48].
Хоть подавляй секс в классовом обществе, хоть не подавляй — в любом случае эксплуататорские классы в той или иной степени задействуют его как орудие своей власти… Впрочем, следует дополнить этот вывод: даже в условиях наибольшей сексуальной свободы, какая только возможна в классовом обществе, секс в нем все равно будет в большой мере подавлен тем, что в этом сексе будет очень мало настоящей любви — предполагающей, как мы помним, коллективные отношения между людьми. Только коллективистское общество есть общество любящих и любимых.
(81) Этот пример очень поразителен и редок: Андре Жиду удалось превратить в подлинную любовь не просто авторитарную, но архиавторитарную по своему генезису страсть. Мало того, что это была страсть уже почти пожилого человека к юноше (уже признак того, что подсознательной закваской такой страсти является воля к власти) — так это еще и не просто юноша, но едва лишь достигший половой зрелости подросток (то есть мы имеем дело с педофилией, когда лежащая в основе страсти воля к власти еще более несомненна), да еще и родственник Жида (половое влечение к близким родственникам в цивилизованном обществе обычно свидетельствует о страхе индивида перед поиском партнера за пределами своей «ячеечной» семьи, среди совершенно чужих людей — то есть инцестуозное половое влечение является свидетельством не просто воли к власти, но еще и комплекса неполноценности, а значит, крайней дисгармонии, крайней уродливости данной личности). В развитом классовом обществе (лишившемся остатков коллективизма, ограничивающих произвол взрослых по отношению к детям и препятствующих — например, у некоторых папуасских племен и в древнегреческих полисах в период подъема их культуры — превращению сексуального влечения взрослых к детям в крайний произвол. Подробнее об этом еще пойдет речь ниже) такая страсть, как правило, не только является свидетельством крайнего убожества испытывающих ее личностей, но и превращает в полных уродов тех несчастных детей, на которых она оказывается направлена. Но в случае с А. Жидом и М. Аллегрэ мы видим нечто совершенно противоположное: Жид построил свои отношения с мальчиком как с равным, как с подлинным другом, исключил из них всякое насилие и оказал на Марка только благотворное влияние (в частности, ничуть не помешал развитию его гетеросексуальной половой ориентации).