Сущность веры заключается не в сходстве с всеобщим разумом, а в отличии от него. Корень веры есть обособленность, поэтому ее содержание даже внешним образом связано с особым периодом истории, с особым местом и именем. Отождествлять веру с разумом значит ослаблять веру, уничтожать это различие. Если, например, вера в первородный грех выражает только убеждение, что человек родится не таким, каким не должен быть, значит, это обыкновенная рационалистическая истина, известная каждому, не исключая даже грубого дикаря, прикрывающего свой стыд звериной шкурой; ибо, прикрывая себя таким образом, дикарь находит, что человек создан не таким, каким он должен быть. Разумеется, эта общая мысль заключается и в основе первородного греха, но предметом веры и религиозной истиной этот грех становится только благодаря тем своим особенностям, которые противоречат всеобщему разуму.
По мнению религии или, по крайней мере, теологии, разум не освещает предметов религии, а только затемняет их; поэтому цель предлагаемого сочинения доказать, что в глубине сверхъестественных тайн религии кроются совершенно простые, естественные истины. При этом необходимо иметь в виду существенное различие между философией и религией, если мы не хотим вскрыть самих себя, а не сущность религии. Существенное отличие религии от философии составляет символ, образ. Религия драматична по существу. Сам Бог есть существо драматическое, т. е. индивидуальное. Отняв у религии образ, мы отнимем у нее предмет, и у нас в руках останется только caput raortuuin. Образ, как образ, есть вещь.
В предлагаемом сочинении образы религии рассматриваются только как образы, а не как вещи, т. е. теология трактуется не как мистическая прагматология, вопреки христианской мифологии, и не как онтология, вопреки умозрительной философии религии, а как психопатология.
Автор избрал наиболее объективный метод: метод аналитической химии. Поэтому он везде, где необходимо и возможно, ссылается на документы, помещенные частью внизу текста, частью в отдельном приложении. Цель этих источников узаконить заключения, выработанные путем анализа, т. е. доказать их объективность. Поэтому, если результаты его метода покажутся кому-либо странными и незаконными, то вина за это лежит не на нем, а на предмете.
Автор недаром воспользовался свидетельствами давно минувших веков. Христианство тоже пережило некогда свой классический период, а ведь только истинное, великое, классическое достойно быть предметом мышления; все же неклассическое относится к области комедии или сатиры. Поэтому, чтобы представить христианство в качестве объекта, достойного мышления, автор должен был отрешиться от трусливого, бесхарактерного комфорта больного, беллетристического, кокетливого, эпикурейского христианства наших дней и перенестись в те времена, когда Христова невеста была еще целомудренной, чистой девой, когда она еще не вплетала в терновый венец своего небесного жениха розы и мирты языческой Венеры, чтобы не упасть в обморок от вида страдающего Бога: когда она еще не имела сокровищ на земле, но за то в изобилии наслаждалась тайнами сверхъестественной любви.
Современное христианство могло бы представить только один документ: testimonia paupertatis. Все, чем обладает еще современное христианство, оно обязано не себе, оно живет подаянием минувших веков. Если бы современное христианство было предметом, достойным философской критики, то автору не пришлось бы тратить столько труда на изучение прошлого. То, что в этом сочинении доказывается, так сказать, a priori, а именно, что тайна теологии есть антропология давно уже доказано и установлено a posteriori историей теологии. «История догмата», говоря проще, теологии вообще, есть «критика догмата», критика вообще теологии. Теология давно сделалась антропологией. История реализовала, сделала предметом сознания то, что было сущностью теологии самой в себе. Здесь метод Гегеля оказался совершенно верным и исторически обоснованным.
«Безграничная свобода и личность» современного мира отразились на христианской религии и теологии настолько, что давно исчезло различие между творящим святым духом божественного откровения и все перерабатывающим человеческим духом, а сверхъестественное и сверхчеловеческое содержание христианства давно уже приняло естественный, антропоморфический характер. И тем не менее, в силу нерешительности и неопределенности современной теологии, в ней все-таки живет, подобно призраку, сверхчеловеческая, сверхъестественная сущность древнего христианства. Но автор не намерен доказывать, что этот современный призрак есть только иллюзия, самообман человека: он считает такое доказательство неинтересным с философской точки зрения. Призраки суть тени прошлого: они неизбежно наводят на вопрос: что представлял из себя некогда призрак, когда он был облечен в плоть и кровь?