- Пусть с мозолями, но зато верно, да? – он гладит меня по щеке грубым большим пальцем.
У меня слабеют ноги, и хочется повиснуть на нем, закрепиться. Я дрожу, дыхание сбито, и я ничего не могу поделать. Какие странные ощущения! Я знала, что они бывают у людей, но чувствовать самой – это совершенно другое. Как же это получается? Что-то чужое просачивается в меня, и пытается мной управлять.
- Чем же ты пахнешь?.. – бормочу как в помутнении, скользя носом по его ключицам.
Он сжато усмехается:
- Потом? Морской водой? Ночлежкой? Харчевней? Вареной требухой?
Я смеюсь:
- Нет…
- Мужчиной?
Мне хочется провести по его коже языком, и я с трудом держусь. Я вожу пальцами по его плечам, рукам. Они твердые под одеждой, широкие, выпуклые. Они настоящие, а не как у меня. Я могу принять любой облик, но ни один из них – не мой. Ни один из них – не я. Во мне тоже бежит кровь, но она как притворство. А Хальданар не притворяется, его кровь – это его единственная кровь. У меня стынет разум от этой мысли. Насколько же ценно это тело, если оно – единственное! Хальданар касается им меня, вжимается им в меня, дает его уникальное тепло и невозможный запах – совсем не жалея! Это так восхищает, так возбуждает, так тревожит…
Он задевает мои губы своими, и мне кажется, что я теперь вплетена в него, что он принизан мной, как тонкими золотыми нитями. Что я теперь – не сущность вина, а сущность Хальданара.
Он чуть отстраняется, и мне холодно и серо от разочарования. Меня будто толкнули обнаженной кожей на стылые шершавые камни.
- Латаль, - говорит он тускло. – Разве это возможно – любить людей, когда видишь их насквозь? Ведь мы такие мутные внутри, а в мути – столько дряни. Как можно полюбить голое, естественное нутро человека, ничем не скрашенное, не подслащенное?
Я немного возвращаюсь, нахожу ногами песок-опору.
- Можно, если человек хороший. Даже легко!
- А я хороший?
- Если бы ты был плохим, я бы не стала красть для тебя лодку.
И в этот миг мне очевидно то, что было непонятно миг назад. Внезапно я разбила свое заблуждение, как стену из глины, открыв перед собой новую панораму.
- Мне казалось, - бормочу я слегка ошалело, - что мое изгнание из Межмирья – случайность и абсурд, результат нелепой промашки, помрачения. Но на самом деле я ушла сама - потому что полюбила тебя. Я давно полюбила тебя, задолго до того, как ты узнал обо мне. Я наблюдала за вашей деревней, и томилась в пустоте. Я живу от начала времен, и моя жизнь всегда была хороша и правильна. Почему же Межмирье вдруг стало таким пустым, а Мир – таким манящим? Почему я безответственно нарушила наше главное правило, которое блюла прежде – не вмешиваться в дела людей? Все просто. Потому что я полюбила тебя.
Я будто перерождаюсь от этого признания – признания ему и самой себе. Не привычно перекидываюсь, оставаясь собой, а меняюсь по-настоящему, своей сутью, своим составом. Мне кажется, что мое имя уже не подходит мне, что абсолютно другому созданию необходимо абсолютно другое имя.
Он не отвечает, лишь прижимает к себе мое тело, желая пропитать его своей кровью, прошить тонкой золотой нитью, и сделаться сущностью меня.
Мы сидим на песке, прижавшись плечами, переплетя пальцы. Солнце печет, и мне хочется искупаться, но не хочется шевелиться.
- Я бы женился на тебе, - говорит Хальданар серьезно, продолжая тему своего сна. – Но нельзя жениться, живя в ночлежке. Надо сначала накопить на дом, или хотя бы на комнату.
Мысль о ночлежке – длинной комнате с тремя десятками кроватей, стоящих почти вплотную друг к другу, на которых храпят работяги, чаще всего нетрезвые и неароматные – охлаждает пуще речной воды. Я не хочу возвращаться туда. Хальданар знает, что мне не нравится наша жизнь, поэтому вещает мне про «штиль», «упорно продвигаться», «не жалея себя» и «доберешься до цели». Я хочу отвлечься, и вжимаюсь лицом в его щеку. Я закрываю глаза, и глубоко вдыхаю. Мое дыхание вновь сбивается. Я нахожу в своем теле участки, которые раньше не привлекали к себе внимание. Там – напряженно, точно чего-то не хватает. Точно игнорируемое желание. Я знаю, что с этим делать, но только в теории. Я никогда не пробовала, и даже не представляла себя пробующей. На песке я вижу любимую васильковую стрекозу. Теперь это не стрекоза, а сущность плотских утех, и она ждет.
Я льну к Хальданару, а он отодвигается, и вновь меня бросает на стылые шершавые камни. Он смотрит глубоко и крепко, надавливая взглядом на лицо.
- Нельзя до свадьбы, - говорит он.
Я смеюсь:
- Можно!
Он категорично качает головой, и отодвигается еще дальше. Мне кажется, что я вдруг стала невероятно одинокой. Как будто пространство и время отпрянули от меня.
- Богиня чадородия будет только рада, - говорю с упреком. – Люди придумали, что иметь близость надо в браке, потому что боятся тратить свои ресурсы на чужих детей. В целомудрии нет никакой божественной воли.
Хальданар встряхивается и встает. Он понимает, что я права, но это понимание остается отдельно от него. Он – не религиозный слепец, как большинство деревенских, но все равно его разум не свободен. Ни у кого из людей нет свободного разума.
Я встаю, сбрасываю песчинки с подола, и весело улыбаюсь ему.
- Пойдем купаться, - предлагаю я, и хватаю его за локоть двумя руками. – Побежим!
И мы с ним бежим.
========== 6. ==========
Я вижу сестру в саду городничего, где семья празднует день рождения младшего ребенка. Фиаль сидит на перекладине, к которой подвешены большие фигуры птиц и животных, сделанные из яркой разноцветной бумаги. Бумагу привезли из-за моря специально к празднику, она страшно дорогая. Весь сад украшен этими фигурами, и будет очень жаль, если пойдет дождь. Фиаль – сущность танца – выглядит чайкой, как и я. Мне до безумия радостно встретить ее, и я тороплюсь сесть рядом.
- А мне не радостно, а больно, - сразу говорит она без слов.
Я знаю. Все мои сестры и подруги до сих пор грустят.
- Милая, у меня все хорошо! – беззвучно напоминаю я. – Я люблю человека. Я не одна.
Ясным вечером белоснежный камень дома залит жидким янтарем. Дикое солнце в стеклах окон, дверей и стен выглядит пожаром. Это не дом, а настоящий дворец, который на закате становится сказочным дворцом. В нем столько стекла, что в своем облике массивного грубого грузчика я не осмелилась бы приблизиться к нему, даже если бы меня вдруг пригласили.
Сестра перелетает на флюгер. Она слишком обижена, чтобы желать сидеть со мной рядом, а мне обидна ее неприветливость. Но меня вдруг колет идея, и, сильно сомневаясь в успехе, я все же считаю себя обязанной попробовать, и потому лечу к ней.
Из Межмирья можно видеть все, а в Мире я вижу и знаю лишь то, что вокруг и рядом. Я прошу у Фиаль информацию, которая недоступна мне самой, и она потрясена.
- Нет! – отвечает она с гневом. – Ты хочешь, чтобы меня тоже изгнали? Теперь ты равнозначна человеку. Нам нельзя вмешиваться в твои дела.
- Прости, - я пристыжено каюсь. – Я не подумала об этом.
Она так возмущена, что выглядит пожаром, как солнце в стеклах.
- Улетай, Латаль, - говорит она с горечью. – Будь счастлива с людьми, а о нас забудь.
Я улетаю. Я давно пообещала себе не грустить о прошлом и потерянном, и теперь мчусь в сторону нижнего города и будущего, гонимая новой идеей.
Люди решают вопросы при помощи денег, и я буду как они, раз я теперь с людьми. В облике громады-грузчика я беру почти все свои медяки, рассыпаю их по двум тряпичным мешочкам, и отправляюсь в один из злачных районов, облюбованных оборванными преступниками и авантюристами. Я довольно долго брожу по загаженным улицам, изучая население, выискивая человека, ум которого не пропитан ублажающими жидкостями, и не убит жестоким беспринципным дном. Я ищу того, на кого смогу положиться, кого смогу нанять без опаски, что он забудет о деле через полчаса. Я останавливаю выбор на быстроглазом шустром парне, размышляющем о том, что убивать лошадь при ограблении обоза было варварством и мерзостью, и что с этими отморозками он больше не связывается. Я отзываю его в сторонку, очерчиваю задание, и вручаю один мешочек. Показываю второй мешочек, и обещаю отдать его по итогам. Он согласен и доволен. Я немного волнуюсь, но тоже довольна.