Мы арендуем бельэтаж в довольно цивильном районе, где живут умелые ремесленники и торговцы средней руки, и я по-прежнему мечтаю о большом доме из белого камня и стекла, с садом, прудом, прислугой и изысканными соседями. Наш промысел позволил бы собрать достаточно денег в некоторый срок, но есть проблема в другом. Чтобы владеть домом в верхнем городе, мало иметь на него деньги - надо иметь имя, чин, уважение в обществе. А мы работаем в тени. Богатеи не станут признаваться друг другу на раутах и заседаниях, что обращались к ясновидцу; уважение и славу в верхах нам едва ли сыскать. О нас много знают, но мало говорят. Мы как табуированная тема, как интимный вопрос. Но зато у меня есть просторный балкон, где растут роскошные цветы, благоухая садом.
Спальня просторна и свежа, и основной ее цвет – белый. Мне нравится этот цвет. Белый камень, белые свечи, белые волосы, белые одежды, которые в нижнем городе не носит никто, кроме жрецов. Широкие двери балкона раскрыты, пахнет иберисом и ночной фиалкой. Запахи уличных нечистот я почти научилась не замечать. Свечи на белых подставках пахнут ванилью, как те, что в богатых храмах верхних районов. Нежный вечер перетекает в нежную ночь. Я лежу девицей в белой постели, разместив голову на груди Эйрика. Его кожа пахнет его кожей – это один из лучших ароматов в Мире. Я глажу пальцами его расслабленную ладонь; другая его ладонь с приятной тяжестью отдыхает на моем бедре, накрытом простыней. Я вспоминаю, как однажды он легко и без нравственных мук дал мне то, что не давал упрямо чтущий некоторые из традиций Хальданар. Это произошло в тот вечер, когда мы впервые поживились содержимым кошеля одного богатея верхнего Пларда. Единичный заработок превысил весь доход Эйрика за последний год, и тайфун эйфории унес его в небо. Я была безудержно счастлива наблюдать его безудержное счастье, и мы целовались, как ошалелые, неуклюже ввалившись в каморку над цирюльней, служившую нам домом до этого красивого бельэтажа с балконом. Мы целовались, привалившись к стене, забившись в угол, рухнув в трухлявое кресло, сползя на рассохшийся деревянный пол. И, лежа на полу, я вдруг ощутила нечто постороннее у себя под юбкой. Что-то, чего там никогда не бывало. У меня под юбкой бывали мои руки, поправляющие чулки, бывал ветер, который на пристани порой силен и вездесущ, как-то раз туда заполз лохматый паучок. А сейчас там внезапно возникла ладонь – теплая и шустрая – такая шустрая, словно она в этих местах не дебютантка, и давно освоила все дороги.
Она скользнула по колену – мельком, как-то равнодушно; промчалась по внутренней глади бедра. Нашла завязку чулка, дернула и развязала. Загадочная напряженная щекотка зародилась в районе задорного треугольника – того, что порой напоминал о себе напряженной щекоткой. Хлынул влажный жар, зашевелился скользкими узлами. Чужеродная ладонь погладила короткие штанишки ровно между ног - не вскользь, как коленку, а уделив внимание. Коснулась обещанием вернуться, будто сказав «минутку потерпи», и побежала к другому чулку по другому бедру.
Чулки куда-то разлетелись – я не глянула, куда. Я глядела на упругие кудри цвета угля, заслоняющие от меня лицо, и иногда переключалась на оконце, за которым тлел закат. Мне было жаль, что закат тлеет. Мне не хотелось, чтобы наступила темнота, ведь в темноте Эйрик не увидит, как я прекрасна, а я не увижу, как прекрасен он. Мне хотелось зажечь десяток свечей, и их светом усилить наше восприятие друг друга.
Эйрик избавился от своих штанов и подштанников так стремительно, будто провел жизнь на соревнованиях по скоростному избавлению от штанов и подштанников. Толстый, оплетенный синими сосудами штырь с влажно блестящим концом, торчащий вверх из черных зарослей, впечатлил меня едва не до бесчувствия. Что странно, ведь все человеческие части тела я видела не поддающееся пересчету множество раз, наблюдая из Межмирья. Но теперь это была не какая-то там часть тела какого-то там человека. Теперь все происходящее касалось меня напрямую. Теперь оно хотело проникнуть внутрь… Но как?! Ведь это чудище не вместится туда! Ведь его надо с усилием пихать, с почти яростным нажимом. И что тогда? Травмоопасность? Эй, да что за безобразие вообще? Я разве соглашалась на такое? Оно, конечно, любопытно и волнительно, но я не люблю, когда больно. А то, что больно будет – тут никаких сомнений. Тут чудоносцем быть не надо, чтобы спрогнозировать.
Вдруг испугавшись, я сделала рывкоподобное движение, и отпихнула Эйрика плечом. Я не сказала ничего, но он и сам догадался, что я испугалась. Догадался, и дыханием шепнул:
- Не бойся.
Он сразу перестал быть вопиюще шустрым, как-то присмирел. Как если бы бежал-бежал, и вдруг узнал, что торопиться некуда, что можно ослабеть. Но он не ослабел. Он был заряженный, едва ли не искрился. Его глаза были не здесь, а тело распирало бесконтрольной мощью, будто под кожей море, в котором непокой. В котором ураган – крепнущий, растущий, вбирающий в себя ветры и воды, несущий их на мой изящный город.
Я закрыла глаза, позабыв, что хочу усиливать зрением наше восприятие друг друга. Закат исчез, света не стало, не стало пола, комнаты, и даже Эйрика. Остался чужой ураган, и мой страх перед ним, и мое желание его. И за обещание вожделенного дома в верхнем Пларде я не ответила бы, чего во мне больше – страха или желания. Хочу ли я разделить с Эйриком его мощь, перемешаться с чудоносным телом.
Я была зажата между Эйриком и полом, и гадкая пронзительная боль подначивала меня перекинуться в грузчика, или в кого пострашней. В рыже-прозрачную многоножку, или в огромную жабу. Избавиться от нахального давления, от острой тесноты, колюще-режущей несвободы. Я почти приготовилась драпануть, когда боль вдруг стала затихать и отдаляться, вытесняться неким новым ощущением. Неким подозрительным чувством, похожим на восхождение. Будто каждый толчок поднимает меня куда-то, и, по логике вещей, в результате все должно завершиться падением. Лютый зверь должен сбросить меня с вершины, чтобы свистящий свободный полет вызвал предельное по своему накалу впечатление. Да, я задумалась о логике вещей, и вообще стала мыслить неуместно здраво, потому что все стихло, смолкло, замерло, как воздух после грозы. Как после грозы, было мокро. Ноги, между ног, юбка, пол – всему стало мокро, а мне стало горько - от обиды. Словно бы мне пообещали веселье, и убежали веселиться без меня. Эйрик лежал рядом, не помня ни о чем. Он добрался до вершины и спрыгнул, поймав восторг свободного падения. Я разозлилась на него, а он шепнул:
- В другой раз.
Ладно, в другой. Конечно, я знала, что впервые редко бывает хорошо. Какой я была бы сущностью, если бы не знала? Даже человеческие женщины знают, но почему-то не любят говорить. Любят приукрашивать свой первый раз. Ладно, я подожду следующего. Я теперь с тебя не слезу, милый, пока не скинешь меня с вышины. А когда скинешь – тогда уж тем более не слезу.