Эйрик танцует с немолодой дамой. Он не знает танец, но быстро схватывает азы. Я сижу на спинке кресла под приятной картиной, изображающей рассвет и море. Мне нравится, как богатые плардовцы оформляют свои жилища. Главное в здешних домах – простор и лаконичность. Большие помещения не поделены на маленькие, не загромождены мебелью и не перегружены декором. Все здесь светлое, ровное, сквозное. В Зодвинге, например, ценят ковры, портьеры, гобелены, звериные чучела. Здесь же - гладкий мрамор, стекло и кожаная обивка диванов. В Пларде любят свет, и не любят пыль.
Я сижу на спинке кресла, теребя лапкой надоедливый бант, и пропускаю через себя окружающий шум. Несколько членов Городского Совета обступают низкий стол, и элегантно беседуют на серьезные темы. Городской Совет – это арена тихой, задрапированной войны. Один советник «прикормлен» одним дельцом и действует в его интересах. У другого советника «дружба» с другим дельцом. У третьего – с третьим. Дельцы конкурируют друг с другом, их ручные чиновники враждуют между собой за своих угощальцев. Эти солидные мужчины, держащиеся с достоинством и чуть надменно, использующие высокий слог и тонкую жестикуляцию, ни волоском не выбивающиеся за тесные границы этикета, готовы вредить друг другу любым существующим способом, если это принесет им выгоду. Шпионаж, донесения, клевета, угрозы, шантаж, похищение маленьких внуков – почему нет? Они – бойцовые псы, грызущиеся друг с другом, и каждый новый укус должен быть глубже предыдущего. Эйрик разучивает движения танца с веселой милой дамой, а край его глаза все время тянется к советникам-псам. Он чувствует себя все хуже и хуже, и меня в который раз, как молнией, поражает пониманием, пришедшим с непростительной задержкой. На какую же опасную тропу я поставила Эйрика! В какую зубастую свору я заманила его блеском легкодоступных монет! Я - сущность вина - хоть с бантом на шее, хоть без. Я самонадеянна, беспечна и недальновидна, как нетрезвый человек; мои представления упрощены и сглажены; истины я вижу сквозь розовую фату. Я использовала свои способности безответственно, будто была ведома помутившимся разумом, страстным порывом и желанием обладать. Да, я хотела обладать Эйриком, и купила его, дав в качестве платы возможности и перспективы. Но сейчас, в этот вечер в этом доме, он не рад моим дарам. Он пока еще ни в чем не винит меня, но сей этап уже по нашу сторону горизонта.
После танца он возвращается ко мне, усаживается в кресло. Слуга подносит ему чашу вина, и он отказывается. И правильно, хватит нам вечно пьяной меня… Он подзабыл о нашем деле, занятый думами о том, как бы нам благополучно покинуть прием и добраться до дома.
В комнатке по соседству с цирюльней он чувствовал себя на высоте. Приходившие туда люди были ослаблены заботами и бедами, напуганы неведомым, смущены и податливы. Здесь, на своей территории, они совсем другие. Здесь они возвращены в родные волчьи шкуры, и презирают ясновидца за то, что видел их сиюминутные овечьи. Теперь он не могучий всезнающий решатель, принимающий страдальцев, а заяц в окружении облизывающихся на него волков.
Я скребу его коготками по плечу, подразумевая, что нам следует искать злодея, а не рассиживаться. Он не понимает, что именно я подразумеваю, но сам вспоминает, зачем мы здесь, и, лишенный бодрости, встает. Но тут в окружающем шуме, который я пропускаю через себя, возникает зазубрина, и цепляет мое внимание. Среди хороших и подгнивших ягод попадается, наконец, особенная.
Я вижу старушку, осторожно опускающуюся в кресло рядом с нашим. Она еще пытается держать осанку и лицо почтенной дамы, но уже выраженно проигрывает возрасту. Иссохшие руки ее крупно трясутся, мутные глаза почти слепы, в запавшем рту нет ни одного зуба. Это – мать хозяина дома. Она так стара, что не помнит, сколько ей лет. Она жила в Пларде, когда тот был небольшим портовым городком, а не «жемчужиной Предгорья», как его теперь называют. Она знает, где пропавший мальчик. Она отвезла его к своей подруге в загородное имение, где много детворы, можно бегать по лесу, учиться охотиться, рыбачить и строить шалаши. Она решила, что ребенку там будет веселее, чем в гладком каменном городе, но за древностью своей забыла сообщить семье. Я скребу плечо Эйрика, издаю мартышечьи звуки, тычу в старушку пальцем. Он не подозревает в ней злодея и не понимает меня, но я ему скоро объясню. Ему останется поговорить с нанимателем и получить оплату.
В кабинете возвышаются два стража с топорами, из открытого окна тянет соленой свежестью, а свечи пахнут ванилью, как в храмах. Как я люблю. Советник стоит у стола, и держит в руках мешочек монет. Советник большой – рослый и пузатый, его седые бакенбарды втекают в ровно стриженную седую бороду. У него круглые голубые глаза и доброе лицо, а в его голове – та самая мысль, которой я боялась, и которую надеялась не встретить. Она окрепла в нем только что. Изначально он не думал об этом, потом сильно сомневался, потом просто сомневался, а теперь, получив результат, он намерен велеть страже убить ясновидца. Я не жду его приказа. Я перекидываюсь в громадного лютого медведя, и по-медвежьи лютую. Все смолкает через мгновенья. Мы с Эйриком стоим среди кровавого кошмара, и злость во мне никак не стихает, притом, что злиться уже не на кого. Моя темная шерсть вымазана алым, но выглядит просто мокрой. Отдельные капли падают с морды на пол. Я скалю клыки, хоть в этом нет ни нужды, ни резона. Мой любимый друг пятится от меня и не дышит. В его голове нет ни единой мысли – их все вытеснил ужас.
Я принимаю человеческий облик – тот, что он каждую ночь наблюдает в своей постели. Оскал уходит с лица не сразу.
- Бежим в окно, - говорю, почему-то, шепотом.
Он не дает реакций. Мне стоило как-то предупредить его, но я боялась терять секунды. Если бы стражники успели первыми, сейчас с ним было бы кончено. Я выхватила его у них, вот и все.
За дверью – шаги. Никто не ворвется сюда без стука и дозволения, но мне страшно. Я не хочу больше ни с кем бороться, состязаться в скорости. Я хочу уйти отсюда, и попасть домой.
- Эйрик, прошу, - продолжаю шептать. – Здесь невысоко.
Мы на первом этаже – хоть какая-то удача. Его лицо и светлая одежда забрызганы кровью, и не только кровью. Я могу обратиться к бесценному грузчику, и просто унести его на своем плече, но я не хочу. Я хочу, чтобы он очнулся.
Он вжимается в стену и дышит рвано, но хотя бы уже дышит. В его глазах – полумертвое безумие. Я не теряю больше времени: становлюсь грузчиком и гружу. Эйрик висит перекинутым через плечо, как рулон материи – без малейшего сопротивления или просто движения. Я выпрыгиваю в окно и бегу через сад. Я пригибаюсь, но в этом нет толка – меня все равно отлично видно почти отовсюду. С террасы, из беседок, от клумбы, от пруда видно огромного мужчину, бегущего через освещенный сад с мужчиной обычных габаритов на плече. Для тех, кто наблюдает меня с кипарисовой аллеи, я – мелькание. Для тех, кто смотрит с балкона второго этажа, обзор практически идеален. Стража, которой напичкан сад, как напичкан ею весь верхний Плард, не знает о происшествии в кабинете, но кидается наперерез удирающему громиле. Люди без греха не удирают. Когда я перемахиваю через невысокое каменное заграждение, позади начинается истинная канитель. Кто-то обнаружил мое преступление, и теперь погоня серьезна. Теперь нам не стоит бояться нападений ненавидящей нас богатой своры – ее оттеснила прилежная стража. Я знаю, что человеком не пройду через ворота в нижний город, а через внешнюю стену перелечу только птицей - одна. Я бегу к морю, распугивая встречных прохожих и проезжих, распугивая лошадей и кошек, перепрыгивая через заборы из стриженых кустов, пронзая чужие ухоженные сады. Крики из-за спины перемежаются стрелами и арбалетными болтами. Чем ближе к морю, тем меньше освещения, тем меньше шанса поймать снаряд. На берегу такой уютный плеск волны, что в опасность перестаешь верить. Я сбрасываю Эйрика с плеча на песок.
- Держись за меня, - приказываю просяще. – Держись за плавник!
Он уже проветрился. Медвежье зверство сейчас на втором плане, а на первом – вооруженная стража. Он не хочет быть застреленным и заколотым, и это нехотение его отлично освежает и бодрит.