- Понял, - говорит он быстро, и даже подгоняет меня жестом к воде.
Я захожу в воду на достаточную глубину, и становлюсь дельфином. Он хватается за мой спинной плавник, и мы рассекаем бухту, как нож рассекает торт. Мы мчим сквозь соленую ночь, разбрызгивая ее вокруг себя, и крики отдаляются. Стражники остаются на берегу, там же остается их оружие, правосудие и возмездие. Я мчу от города прочь – сначала вглубь моря, затем вдоль суши. А после мы выходим на песок двумя измотанными людьми, и ночь теряет львиную долю своей соли.
Эйрик лежит распластанный на песке, и пересчитывает звезды, которые поместились в поле его зрения. Он не двигает глазами, чтобы не схватить еще звезд, и не прибавить себе натужной работы. Он замерз и дрожит, и совершенно не думает о том, что осталось в городе. Моргнув, он сбивается, и стонет от злости. Унимает злость, и начинает сначала. Я сижу рядом, и мне тоже холодно. Ночь теплая, так что дело не в ней. Я тоже дрожу. Я хочу обнять его, но не решаюсь. Не решаюсь даже заговорить.
Под уютный плеск волны он считает звезды, а я просто смотрю на его лицо – сначала покрытое каплями, а потом сухое. Здесь темно, потому что нет ни фонарей, ни луны. Я с большим напряжением различаю его лицо, а о том, что оно было в каплях, просто знаю. Его кудри забились песком и водорослями – их теперь долго придется вычесывать. Вот он устал считать горящие точки в черном небе, и в голову его червями ползут мысли. Он впускает их, прислушивается к ним, и, наконец, рывком опрокидывается на ноги. Я тоже встаю.
- Латаль, - говорит он на выдохе. – Я этого не хочу.
Мы почти не различаем друг друга в темноте, но я знаю, что на его лице – ненависть. Он ненавидит меня. Поначалу – скупо, но с каждым ударом сердца чувство нагревается и ускоряется, и вот он уже хочет броситься на меня с кулаками.
- Я был нищим, Латаль, – шипит он надрывно. – В детстве был голодным оборванцем. – Он помнит, что мне это ведомо, но хочет произнести вслух, и я не мешаю. – Я просил у людей не деньги даже, а еду и объедки. Собирал гнилые овощи и затухшую колбасу на рынке, доедал за цепными псами. Став старше, я дурил людям головы, как мог, и с каждым годом мог все лучше. Я выманивал их доверие и монеты, продавал надежду, покой и приятные слова, которые они хотели слышать. Я никогда, ни разу в жизни, ни у кого ничего не украл! Ни медяка, ни горбушки хлеба. И я горжусь этим! Я никому не делал плохого. Бывало, дрался, но мало, в основном убегал. Когда дрался, бил так, чтобы не покалечить. Я никому не вредил! А ты? Что ты делаешь? Я такого не хочу!
Его голос набрал силу, теперь он почти кричит. На пустынном берегу рвет тишину, как медведь свою жертву. Он хочет наброситься на меня с кулаками, но я знаю, что этого не будет. Не потому, что я могу в миг стать кем-то намного сильнее его, а потому, что его нутро отказывается причинять боль.
- Я просто хотел, наконец, жить достойно! – вскрикивает он, как будто взмахивает хлыстом. – Не обманывать и не унижаться! Не быть оборванцем и посмешищем! Я понимал, что мы занялись опасным делом - я не болван и не безумец. И ты, конечно, понимала. Мы с тобой плевали на разум. Не знаю, почему ты, а я – от надежды. Я надеялся, что рожден на свет не только чтобы прозябать, что заслуживаю чуть-чуть успеха. Что достаток пробудет со мной хоть недолго. Но, Латаль, как же так?! Ты их убила так легко, я и заметить не успел! И понять не успел! Ты их разорвала в клочки! Я такого не хотел!
Его ноги утопают в песке, и он по-прежнему дрожит. Я не вижу этого глазами, но знаю.
- Я защищала тебя, - отвечаю слабо. Я слушала крики, и устала, как будто сама кричала. – Советник собирался велеть стражникам тебя убить. Я его опередила, и мне не о чем жалеть. Я жалела бы, если бы не успела.
Он машет руками, словно разгоняя дым. Он разгоняет звуки, издаваемые мной.
Наверное, был и другой способ защитить его, но я испугалась. Мне было некогда размышлять и искать варианты. Я сделала то, что дало результат, и не собираюсь раскаиваться. Я защищала его, и всегда буду защищать.
- Латаль, - обращается он тихо, понимая, что сдержанным тоном проникнет глубже, чем криком. – Уходи.
Я сажусь на песок. Тот прохладный, отчужденный. Я вытягиваю ноги, нахожу ладонями опору за спиной, и гляжу в безграничную черноту моря, как в небытие. Я хочу, чтобы Эйрик сел рядом, обнял меня, и сказал, что погорячился. И чтобы мы сидели, прижавшись, долго и молчаливо, и даже без мыслей. И чтобы медленно наступал рассвет.
- Уходи, - повторяет он с тоской. – Мне ничего от тебя не надо. Я не хочу, чтобы со мной было такое существо, как ты. Ты ужасна.
Он говорит от души. Не швыряется словами, чтобы задеть побольнее, а искренне хочет навсегда попрощаться. Ему абсолютно не жаль возможностей, которые он потеряет, абсолютно не жаль моего общества. Сейчас у него нет даже симпатии ко мне – она оборвалась. Ее растерзал дикий зверь.
Он идет к кромке воды, и зачем-то моет руки. Его фигура тускло светится на фоне черного небытия. Он умывает лицо, проводит ладонями по волосам. У него в карманах пусто, и вернуться домой за вещами он теперь не посмеет. У него есть только все дороги Мира, а больше – ничего. И никого.
Возвратившись, он опускается на корточки передо мной. Желает рассмотреть лицо, но не хватает света. Он верит разумом, что жив благодаря мне, а чувства гонят его от меня подальше. Он боится меня - все очень просто. Я похожа на человека, и не похожа. Я – существо, странное существо. Люди, когда они здоровы душевно, в большинстве случаев не могут спокойно воспринимать убийства, а я могу. Я – сущность, а не человек, и это означает не только умение менять облик и видеть чужое нутро.
- Ты не пойдешь за мной? – спрашивает Эйрик, пытаясь схватить меня зрением во тьме. – Не будешь нанимать бандитов за мной следить? – добавляет он с усмешкой. – Не надо.
Он встает и идет прочь, в густую ночь, выдавившую из Мира все, кроме факелов и звезд. Там, где кончается песок, там начинается лес, и он надеется проспать до утра в траве. А утром отправиться куда-то далеко – в Зодвинг, или даже за горы. Он исходил леса Предгорья, а за горами не был. А там – столько людей, еще не слышавших его предсказаний и прочих размытых песен.
Он идет по зыбкой прибрежной полосе, вглядываясь в непролазную глухую чащу, с каждым шагом замедляется, и, наконец, встает. Кромешная чернь незнакомого леса кажется ему жутковатой и неприветливой. Он говорит себе, что в темноте по чащобам не лазят, и решает остаться до рассвета на берегу. Ложится на прохладный песок, подтягивает к себе ноги, для уюта подкладывает руку под голову. Закрывает глаза, и слушает плеск волн, ожидая услышать среди плеска мое приближение. Я не заставляю его ждать. Подхожу, и ложусь рядом. Он немного унялся, и сожалеет, что назвал меня ужасной. Вспомнил, что считает меня невероятной, прекрасной и удивительной. Что ему неслыханно повезло встретить такое чудо, как я. Что у него еще полно нереализованных фантазий, основанных на моей исключительности…
- Не люблю медведей, - бормочет он, обнимая меня со спины.
Я зажимаю его ладонь меж своих, поглаживаю мягкими круговыми движениями. Руки у него гладкие и нежные, без мозолей, рубцов, потертостей. Руки интеллигента, артиста или мошенника. Его мысли тяжелеют, вязнут в подступающей дремоте. Плеск волн и мое тепло расслабляют его, убаюкивают. Нега обволакивает его разум, и оттуда перетекает на меня. Мои мысли тяжелеют, вязнут в подступающей дремоте. Я проседаю в сон, как затонувший корабль – в ил. А когда просыпаюсь с проснувшимся солнцем, Эйрика рядом нет.
========== 9. ==========
Межмирье пусто, и Мир – тоже. Там нет ничего, кроме сущностей, а здесь ничего, кроме декораций. Неважно, человеком быть, или кошкой, или птицей, или жучком. Неважно, жить среди людей и общения, или в уединенной пещере. Неважно, слушать чужое нутро, или пропускать все мимо. В нутре людей – тоже пусто. Мысли у них ограничены, воспоминания схожи, желания мелки. Страхи пустяковы, печали не находят у меня отклика. В Межмирье нет времени, и в Мире его теперь тоже нет. Я заметила, что снова похолодало и снова потеплело, а больше не заметила ничего.