Он фантазировал обо мне, когда мы были вместе, но настоящую меня не подпускал. Видел меня в горячих снах, но наяву отталкивал. Он вольно обходится с частью норм, вдолбленных верованиями и традициями, но конкретно эта для него почему-то незыблема. Самая непопулярная в народе норма - та, которая не позволяет мужчине касаться кого-то кроме жены. Я думаю, что в один чудный миг я передвину шкаф к проему, завешенному тяжелой пыльной шторкой, и яростно заставлю его пересмотреть свои личные устои. Если потребуется, подключу своего безотказного грузчика.
Если бы кто-то попрекнул меня вуайеризмом, я бы парировала, что подглядываю не абы за кем, а за своим мужчиной. Я пробовала подглядывать за другими, но мне совсем не нравилось. Даже те из них, кто хорошо сложены и милы собой, меня не вдохновляют. Даже их мысли не вдохновляют, хотя они бывают горячее, чем мои. Обитель закрыта для женщин, и потому жрецам порой приходится томиться. Кто-то из них время от времени посещает жен, живущих в Зодвинге, кто-то – проституток, работающих в порту. Кто-то посещает соседа по келье, и передвигает шкаф к проему, завешенному шторкой. Кто-то, как Хальданар, довольствуется посещающими фантазиями и собственными руками. Нравы здесь не слишком строги, ведь духовенству целомудрие предписано не более чем остальным, но Хальданар суров к себе, и сейчас я это одобряю. Если бы он спутался с какой-то девицей, мне пришлось бы ее убить.
- Чисти, а не мечтай, - грубо одергивает меня парень рядом.
Мы скоблим на закопченной кухне закопченные котелки. Их черные бока покрываются светлыми царапинами и ссадинами. Наши руки покрываются красными царапинами и ссадинами.
Кухня просторная, но какая-то мрачная. Ни малейшего убранства здесь нет, только серый камень снизу, сверху и по сторонам, а еще печи, столы и ящики. Проветривается она хорошо, но от печей жарко. Посуды здесь – горы, можно хоть всю жизнь чистить. Всю человеческую жизнь, а может и всю мою.
Парень и я одеты в балахоноподобные туники, подхваченные толстым шнуром на талии. Все в гильдии обряжены так, только у жрецов туники белые, у адептов – цвета песка, а у прислуги – темно-серые. Балахоны длинные, с широкими рукавами чуть ниже локтя, и это единственная одежда каждого из нас. В гильдии не носят ни штанов, ни белья, и это знание некоторым образом тревожит мой покой. Это правильно, что здесь нет женщин. Иначе покой и женщин, и мужчин некоторым образом тревожился бы. Лезут всякие мыслишки – более навязчивые, чем хотелось бы.
- Чисти, а не мечтай, - повторяет парень уже не грубо, а злобно.
Работы много, филонщиков никто не любит. Тот же порт Пларда, только с камнем над головой вместо неба. Когда деревенские жители перебираются в большой город, их пугают преступниками, пороками, грязью, ложью, равнодушием, всеобщей алчностью. Но реальность оказывается намного грустнее. Люди находят лишь беспросветную работу, монотонно перетекающую из одного дня в другой. Эйрик был прав, называя работяг булыжниками мостовой, которой все пользуются, не замечая. Чищенные котелки и натасканная в кадку вода – вещи естественные, сами собой разумеющиеся. Наши священнослужители не задумываются о своем быте и не замечают нас. А труд наш, меж тем, монотонно перетекает из одного дня в другой, не оставляя после себя результатов. У каторжников, рубящих полости в скале, постоянно расширяя первый храм, жизнь еще печальнее, но они, во-первых, преступники, а во-вторых, быстро умирают. У них нет такой проблемы как муторная вереница трудовых дней, среди которых, не замечая результатов труда, не замечаешь и наползающей старости. И, в-третьих, конечно, до каторжников мне нет дела, а до себя есть. Мне следует озаботиться улучшением своего положения, повышением в иерархии. Для начала я поверчусь, пожалуй, вокруг Владыки незаметным насекомым – узнаю, что он за человек. В знаниях вся сила сущности.
Хальданар корпит над пергаментом, битый час царапает на нем корявые буквы. Грубая непривычная рука не слушается, пальцы от напряжения немеют. Он очень старается быстрее освоить азы, чувствуя себя ущербным в этом сообществе интеллигентов. Чем больше он напрягается, тем хуже у него выходит. Он устал и злится, и я раздражаю его присутствием. Я чищу скребком его купальную кадку, и меня тоже весьма утомило мое занятие.
- Может, потом закончишь, малец? – нетерпеливо спрашивает он.
Я отбрасываю скребок, нависаю над столом, и молча вынимаю из его пальцев гусиное перо.
- Может, и ты потом закончишь? – спрашиваю мягко.
Он обескуражен моей дерзостью. Он резко встает, нависая надо мной, и хватает за шиворот, намереваясь задать трепку. Я улыбаюсь ему, длинно глядя в глаза, чем он обескуражен вдвойне. Он замирает, и я ласково глажу его руку, которая застыла надо мной за мгновение до удара. Он выпускает мою тунику, делает шаг назад. Мой длинный улыбающийся взгляд щекочет ему разум. Догадка ворочается у него где-то на дне, и там же ворочается робкая надежда. И там же – отрицание. Он хочет и не хочет ошибиться.
- Забыл, как тебя зовут?.. – бормочет он, сдвигая две брови в одну.
Я улыбаюсь, беспечно дергаю плечами.
- Лат, - говорю с удовольствием.
У всех моих мужских обличий одно имя.
Его бровь делится на две, и обе синхронно ползут ко лбу. Жар носится в его теле вверх-вниз - я чувствую. Жар бьет ему в щеки, в виски, в уши, оседает где-то в области желудка, заливает пятки. Он хочет что-нибудь сказать, но не имеет представления, что.
- Я соскучилась, - сообщаю мирно, и совершаю движение к нему с намерением обнять.
Он делает еще шаг назад. Дальше начинается кровать, больше он не отступит. Эти кельи очень тесны. У Владыки просторная, и у его первого помощника тоже ничего, а у остальных клетушки просто. А у слуг вообще одна спальня на всех.
- Чего тебе здесь надо? – цедит Хальданар с неприязнью.
Он вспомнил свою обиду на меня, и сейчас даже чувствует нечто вроде брезгливости.
- Ты хотела роскоши в верхнем Пларде и Перьеносца для утех, а теперь чего хочешь?
Его обида меня почему-то смешит.
- Роскоши в Зодвинге и тебя для утех, - отвечаю весело и довольно честно.
Я чувствую, как жар в его теле сменяется стужей с кислым привкусом. Он не понимает моего веселья, моего поведения, и вообще меня всю. Я кажусь ему абсурдной, и совсем не похожей на ту, кто украла для него лодку и сопровождала в пути. Даже ту, кто жила с ним в ночлежках и гуляла на берегу, он не видит. Тогда я казалась ему светлой и ясной, а теперь кажусь дурной и порочной. Милый, но я ведь сущность вина, а не добродетели. Я никогда не обещала быть идеальной.
- Вообще, у меня к тебе дело, - говорю сосредоточенно, отбросив все лишнее.
Я сажусь на кровать и предлагаю ему присесть рядом. Он отказывается, и я добавляю:
- Секретное дело.
Он осознает, что я не отвяжусь, с тяжелым вздохом и мрачным ликом опускается на грубое покрывало. Я приближаю губы к его уху, и вещаю тихо-тихо, как заговорщик:
- Владыка помог плардовцам проникнуть в Зодвинг.
Хальданар отшатывается от меня, отгораживаясь пространством от вздора. Он уважает Владыку, считает человеком мыслящим и возвышенным, даже просветленным. Как смею я клеветать на почтенного старца с глубоким умом, тонким благородством и неопровержимыми заслугами перед гильдией?
- Он указал на слабые места в обороне, - продолжаю безжалостно, вновь прильнув к уху. – Впустил лазутчиков, которые открыли все ворота.
- Что за бредни?! – рявкает Хальданар, позабыв о секретности. – Зачем ему?!
Я морщусь и напоминаю:
- Тсс.
Он гневно фыркает, желая выставить меня вон, на дорожку дав крепкого пинка. Он даже видит это перед собой, как недавно видел обнаженную меня-девицу, неторопливо шествующую к его купальной кадке.