Подушечками чуть согнутых пальцев бегу по груди, огибая соски, обвожу яркие рельефы. Бегу по животу, огибая пупок. Бегу по лобку, и, обогнув член, обращаюсь вниманием к бедрам. Их внутренняя поверхность горяча и притягательна, она отзывается вздрагиваниями и замираниями. Общаюсь с ней, прикусив язык, чувствуя свой трепет, и трепет Хальданара. У него мелькает идея позвать на помощь, но идея не развивается, конечно. Хорош бы он был, представ в своем пикантном виде взорам явившихся жрецов, экстренно сваливших шкаф, заграждающий проход. Он по-прежнему не ждет от меня добра, но член оказывается сообразительнее головы - он наливается кровью, на глазах меняя облик, из понурой горизонтали стремясь в бодрую вертикаль. Я улыбаюсь, приветствую его кратким поцелуем в самый кончик. Хальданар отзывается чем-то средним между шумным выдохом и отрывистым стоном. Приподнявшись над подушкой, он напряженно наблюдает за мной и за собой, и видимое изумляет его. Я мягко массирую губами основание ствола, развлекаю осторожными пальцами нежную кожу вокруг, свободной рукой пробую свою выступившую влагу. Эмоции ошалевшего Хальданара возбуждают меня больше, чем реакции его тела. Я – первое существо, касающееся его в заповедных местах; происходящее кажется ему невероятным, рвущим разум. Он уже не хочет звать на помощь, и вообще забыл о том, что окружен кельями мирно спящих собратьев. Когда я туго обхватываю ствол губами, он откровенно стонет, и я, оторвавшись, говорю ему:
- Тсс.
Я взбираюсь на кровать, седлаю живот. Мои бедра сжимают его корсетом, ствол остается позади, впритык к расщелине между моими ягодицами. Целую губы – уже не мельком, а вдохновенно, сочно. Его губы не здесь, взор не здесь, рассудок развеян. Его тело уже готово на все, оно хочет всего. Я привстаю над животом, и медленно сажусь чуть ниже, вбирая в себя ствол осторожными дозами. Он идет туго, с трудом, с сопротивлением, но я настаиваю. Я сокрушаю его упорство своим. Я чувствую, как расширяюсь для него, раскрываюсь, разворачиваюсь. Я впускаю его до самого основания, и теперь горячая глубина принадлежит ему, а не мне. Я дарю ему свою глубину, как душу.
Ощущения Хальданара отодвигаются под натиском моих собственных ощущений. Я кажусь себе маленькой и оккупированной. Занятой, заграбастанной. Будто меня взяли за нутро и держат, тянут на себя и поглощают. Я чуть приподнимаюсь на стволе, и возвращаюсь вниз. И снова вверх, и снова вниз. Меня немного отпускают, и вновь захватывают. Отпускают и захватывают. Ход уже не такой тесный, он раскрылся, как руки навстречу объятиям. Я сжимаю бедра, напрягаю внутренние стенки. Я хочу, чтобы было тесно и натужно. Чтобы в меня ломились, варварски сокрушая хрупкость, усиливая восприятие опасной, захватывающей дух приправой. Чтобы было экстремально, как в первый раз. Эйрик сам невелик, но его ствол просто огромный. Я до сих пор удивляюсь, как смогла принять этого зверя своим болезненно-чутким невинным сосудом. Хальданар поскромнее. С ним мне не кажется, что сокровенную и остро чувствующую часть меня достают изнутри и разоблачают, подставляя внешней неукротимой силе. Я не чувствую себя беззащитной и покоренной. Нет, этой ночью в этой келье покоряюсь вовсе не я.
Я двигаюсь вдоль ствола, наращивая скорость; шлепки и хлюпы так очаровательно ритмичны. Я взбираюсь на свою вершину, толкая Хальданара к его высоте, притормаживая порой, не позволяя ему опередить меня. Моя усталость усиливает жажду развязки, вожделенного свободного падения. Моя рука зажимает рот. Это не очень удобно, мне следовало подготовить себе кляп. Я до катастрофы близка к вершине и падению, но даже в эти секунды помню о злосчастных соседях, населяющих каморки без дверей. Я дышу так шумно, что они, наверное, уже разбужены одним моим дыханием. Я грызу свой большой палец с задушенным стоном, и падаю в конвульсиях, разорванная и развеянная, почти переставшая существовать.
Я тяжело лежу грудью на груди Хальданара, распластавшись по нему, как шлепнувшийся кусок теста. Посторонняя белесо-мутная жидкость на бедрах дарит чувство выполненного долга. Время идет, а я лежу, слушаю два шальных сердца разом. Отмечаю дискомфорт Хальданара, и без желания поднимаюсь. Хочу улыбнуться ему, но он не смотрит на меня, витая вдали.
- Сядь, - говорю ему приглушенно, и тяну за плечо.
Его связанные за спиной руки затекли и онемели под тяжестью тела. Он неловко садится, и я снимаю путы. Разминаю кисти и предплечья массирующими движениями, разгоняю кровь. Целую ладони.
Он был беспомощным, но чувствует вину. Мы с ним так явно задержались, а ему кажется, что поспешили. Он вспоминает пушистую белую кошку, которая мурлыкала у него под рубахой, и ему кажется, что ее испортил Перьеносец. Или, может быть, не испортил, но точно изменил. Я не донесла до него свою чистоту, расплескала по дороге, и от этого ему горько, как от несбывшихся надежд. Он смотрит в стену, а я освобождаю от пут его ноги.
- Дурачок ты, - говорю от души, с горячей усмешкой.
Навожу порядок, и в облике юнца-прислуги ухожу в свою спальню.
Сижу в клетке, которая в переднем зале, который как вестибюль. Одна неприметная дверь ведет из него наружу (почти единственная дверь во всей обители), и множество проемов, коридоров и лестниц ведут из него вглубь. Здесь всегда светло от множества факелов на стенах и очагов на полу, и почти никогда не бывает пусто. Это - самое общественное место в обители, как бульвар в центре города. Люди в мантиях трех цветов ходят вперемешку, и никто здесь не лишний. Люди в мирских одеждах – торговцы, посланники, прочие пилигримы были здесь почти стабильным явлением до набега, а теперь стали явлением периодическим, но оттого не менее естественным. Даже людей в тюремных робах видели эти копченые стены – каторжников, пригоняемых из города после суда. Тяжкий жестокий труд – самое частое наказание, назначаемое судом Зодвинга, ведь кто-то должен извлекать из гор их нереальные богатства – медь, железо, золото, алмазы, и кто-то должен долбить скалу, бесконечно расширяя первый храм, обитель духовенства, жреческую школу. За карманную кражу, разбой, убийство, осквернение алтаря, продажу волшебной воды, исцеляющей от всех болезней, за оказание услуг без специального разрешения, за несанкционированную рыбалку отправляют в шахты. Тех, кто слишком слаб для шахт, отправляют стирать белье в общественных прачечных, потрошить рыбу, вывозить мусор, сжигать мертвецов. Единственная тюрьма города почти пуста – в ней томятся лишь самые немощные, доживающие свои дни, и самые опасные, требующие особого контроля. Зодвинг чтит труд и наживу, и не разбрасывается ресурсами. Лень здесь более порицаема, чем безбожие. Существование прислуги гильдии проходит в трудах, и мы имеем право посидеть чуть-чуть в тюрячке, то есть, в клетке. Стенки клеток сделаны из толстых, как черенок лопаты, прутьев, расположенных близко друг к другу - они напоминают щербатый частокол. Всего их девять штук – узких кабинок, подвешенных на ржавых цепях над каменным полом, а занята сегодня лишь одна. Хальданар рассердился на меня за развлечение, которое я учинила ему ночью. Обвинил слугу в непочтительном поведении, и наказал двумя сутками в клетке. Чудак. Ублажили его, видите ли, без подобающих почестей…
Печаль в том, что клетки просматриваются насквозь, и мимо них вечно снуют люди. Я бы перекинулась в жучка и наслаждалась свободой, не будь я постоянно на виду. Приходится покорно отбывать наказание в облике паренька в серой тунике, и это меня несколько злит. Я – сущность, а сущности не должны покоряться людям. По крайней мере, вопреки собственному желанию. Я сижу на крепких шершавых досках, уткнувшись лбом в холодные грубые прутья, и злюсь на Хальданара. Он решил, что ему дозволено обращаться со мной так, как господин обращается со слугой, и это его ошибка. Я могу носить серую тунику без белья и чистить котелки на кухне, пока такова моя игра, но я никогда не стану ни слугой, ни человеком по-настоящему.
Первые сутки взаперти я беспрерывно злилась. Меня раздражало поскрипывание цепей над головой, вызываемое малейшим моим движением, раздражало пыхтение слуг, таскавших тяжелые ведра с водой и чаны с горячим супом, раздражала болтовня адептов, суетливо пробегающих мимо. Когда жрецы видят суетливых адептов, они бьют их арапником по плечам, требуя разгуливать степенно и разговаривать с достоинством. Эти ученики совсем не чувствуют гордости, положенной им по праву рождения в высоких жреческих домах, не умеют кичиться, как надлежит. Возможно, это оттого, что их селят в каменных каморках, кормят пшенной похлебкой, заставляют ходить без штанов, и бьют арапником по плечам.