Мы с Хальданаром сидим на узкой кровати, привалившись спинами к жесткой подушке, а плечами - друг к другу. Мы сидим так уже давно, и все время молчим. Я теснюсь у стены, он – с краю. Он думает о храпе, ученике, рыбном супе, затупившейся бритве, свече на столе, сущности ремесла, боге гор, морской соли. Его мысли похожи на звенья разорвавшейся цепочки; они просто валяются вокруг без толков и связей. Он не вспоминает обо мне, хотя нам мало места на кровати, и мы вжимаемся друг в друга. Прядь моих волос, забравшись в воротник, щекочет его грудь. Прядь его волос щекочет мою щеку.
- Я не люблю вино, - говорит он вдруг.
Я сразу отзываюсь:
- Неправда.
Он злобно чиркает зубами.
- С сегодняшнего дня – не люблю. Больше никогда не буду пить вино. – Смолкнув на миг, он добавляет с тяжестью: - Мне хватит тебя.
Вспомнив обо мне, он попытался отодвинуться. Двигаться здесь некуда, но его волосы больше не щекочут мою щеку.
- Владыка согласен на твое условие, - говорю я едва слышно, но очень деловито. – Он намерен объявить тебя преемником на посвящении Одеоса. Ты будешь управлять гильдией и Зодвингом. Городской староста слабый, ты сильнее. Он будет слушаться тебя.
Я кошусь на его профиль – такой напряженный, что вот-вот пойдет трещинами. У него болит зуб. Этот чувствительный зуб постоянно болит, когда Хальданар тревожен и несчастен.
- Ты меня погубишь, Латаль, - говорит он мрачно.
Я сержусь:
- Что за ерунда?
- И Перьеносца погубишь, - продолжает он. – Ты такая.
Я гневно пихаю его плечом, и он срывается с кровати, будто я действительно его столкнула. Его кидает к столу, к изящному сундучку на дальнем краешке. Большой обоюдоострый нож – рабочий инструмент и символ статуса жреца – покоится на бархатном дне сундучка. Этот нож Хальданару вручили при приеме в гильдию; его имя выгравировано на рукояти, инкрустированной рубинами. В Зодвинге любят рубины, и вообще все красное. Белый – цвет Пларда, красный – цвет Зодвинга.
- А если я его убью? – цедит Хальданар раскаленным шепотом.
Его квадратный подбородок дрожит, как у ребенка, готового разреветься. Его кидает обратно на кровать, и дрожащий подбородок оказывается напротив моего лица, совсем рядом.
- Ты будешь меня ненавидеть, если я убью Перьеносца?
Темная зелень в его глазах похожа на опасное болото. Я смотрю в эти глаза, не отрываясь, и начинаю чувствовать прикосновение холодной трясины к своей коже.
- Да, - отвечаю спокойно, хоть мне неспокойно.
У меня чувство, будто я подошла слишком близко к вулкану, смерчу, пожару, волчице с волчатами. Подошла слишком близко к чему-то, чем лучше любоваться на расстоянии.
Острие ножа утыкается в ямку между моими ключицами, и я непроизвольно отдергиваюсь. Острие догоняет меня, и неторопливо поднимается по шее, оставляя за собой алую ниточку.
- А что будет, если я убью тебя? – шепчет Хальданар, держа взглядом окрашенный кончик ножа, и ту жидкую краску, что сочится из-под него.
Он хочет сделать мне плохо. Напугать, разозлить, обидеть.
- Что будет, если я вскрою тебе горло? – повторяет он вопрос, и льнет лезвием к пульсирующей жилке.
- Не скажу, – отвечаю сдавленно.
Он хочет сделать то движение, которое делал в своей жизни десятки раз. Его правая рука напитана этим движением; у них – родство. Он очень хочет, и я не вмешиваюсь. Если ему нужен ответ на вопрос, пусть добудет его. Мне почти не жалко…
Его сердце делает удар и останавливается. Грудь делает вдох и замирает. Рука делает взмах, и моя рассеченная шея изливается теплой жизнью. Я перекидываюсь в мальчишку-слугу, и оказываюсь единственным элементом этой кровати, который не запачкан кровью. Постель, нож, Хальданар, одежда Хальданара – все в пятнах, брызгах, потеках. На стене и на полу – по тонкому алому вееру. Нож отброшен в сторону; он валяется на камне, творя крошечную лужицу. Хальданар прячет лицо в ладонях, и крупно дрожит. Можно подумать, что он плачет, но я знаю, что нет. Он хочет спрятаться от меня, или спрятать меня от себя, и ладони ему немного помогают.
Храп и сопение он больше не слышит, и о рыбном супе не думает. Ему кажется, будто он сейчас оборвал что-то, перепрыгнул, сжег. Словно с этих мгновений начинается новая эра.
Он притягивает меня к себе, и у меня все хрустит, продавливается и проседает. Я толком не могу дышать и шевелиться, и совсем не могу говорить. Объятия этого жреца похожи на казнь через раздавливание гранитными тисками. Он сжимает в кулаке мои волосы - короткие и темные, трется лицом о подбородок с пробивающимся юношеским пушком, целует мои губы под пунктирными усиками. У меня под животом твердеет и встает мальчишечий орган, и он не замечает даже этого.
========== 12. ==========
Зал для церемоний невыносимо роскошен. Не будь Владыка Миродар в сговоре с плардовцами, его бы разграбили при набеге, попутно ошалев от жадности. Здесь стены захлебываются позолотой и мозаиками из драгоценных камней, потолок захлебывается тем же. Драпировки красного бархата переливаются жемчужной вышивкой, перемежаются зеркалами в золоченых рамах. Мраморные статуи богов и богинь увенчаны бриллиантовыми тиарами и венками, увешаны ожерельями, амулетами, цепями. Бог гор держит на ладони самый крупный рубин, что знает человечество. Посеребренные деревянные фигурки сущностей, развешанные гирляндами, наряжены в заморские шелковые платья и украшены ювелирным богатством не хуже богов. Сотни свечей и факелов наполняют драгоценности искрящейся игривой силой.
Слуги не допускаются сюда, и я присутствую божьей коровкой – сливаюсь с бархатом. Жрецы – как белые пятна на картине. Их облачения слишком монотонны и скромны для храмового зала; они здесь будто проплешины. Ученики в туниках цвета песка кажутся тенями жрецов. Одеос обнажен; его статная фигура намного лучше гармонирует с антуражем. Если поставить его в гордую позу и надеть бриллиантовый венок, он сможет показаться краю глаза одной из статуй. Владыки нет в зале; его появление ознаменует начало таинства. На трибуне в багряном кресле восседает его заместитель – немолодой мужчина милого вида. У него круглая лысая голова, круглое мягкое тело, уютное лицо с пухлыми губами и крошечным вздернутым носиком. Он похож на симпатичного тряпичного поросеночка – игрушку и подушку одновременно. Его глаза – круглые угольки. В них такая жажда, что становится страшно. По обители прошел слух о намерении Владыки сделать заявление на посвящении ученика, и все до последнего трубочиста уверены, что речь пойдет о его уходе на заслуженный покой. И все до последнего трубочиста уверены, что верный заместитель сменит его на посту. Ученик считает эту церемонию своей, заместитель – своей, а я знаю, что это моя церемония. Да, и Хальданара тоже, конечно.
На трибуне – два кресла – помпезное и попроще. Заместитель сидит в том, что попроще, и делает вид, что обозревает зал и собратьев, на самом же деле обозревая свои фантазии. Он видит себя на соседнем месте в мантии Владыки, в расписной митре, с расписным посохом. Реальность для него не существует – фантазия вытеснила ее всю. Он даже не заметил, что неправильно зашнуровал сегодня сандалии. Ночью Тэссе влетит за то, что тоже этого не заметила.
Прямо под трибуной двумя лесенками из трех ступеней зажат массивный стол с бархатной скатертью. На нем, среди мраморных канделябров, ждет своего мига парадное жреческое облачение – туника и мантия цвета чистейшего горного снега. Резной ларец с обоюдоострым ножом внутри поблескивает отполированными орнаментами и золотыми вставками. В огненных углях очага уже раскалены железные решетчатые «рукава» - инструменты, которыми духовенство традиционно уродует себя. Нагой Одеос стоит между столом и очагом, вибрируя, как струна. Он ждал этого дня всю свою жизнь, и теперь реальность для него выглядит мерцающими пятнами. Он так желает получить сан, что готов сбежать из зала, не дождавшись начала церемонии. Далекая мечта манила его; мечта на расстоянии вытянутой руки - пугает.