Хальданар стоит рядом с моей богиней, и пытается угадать, где же я. Он ворочает глазами по сторонам, и с трудом удерживается от того, чтобы ворочать головой. Он понимает, что не увидит меня, но слишком жаждет увидеть, чтобы оставить попытки. Он не выбирал, где встать – богиня праздника и удовольствия сама притянула его. Мне бы хотелось обернуться белокурой девой, величаво прошествовать меж обескураженных служителей, и поцеловать его губы с тем жаром, что затмил бы жар углей очага. Я сижу на бархате, и подгоняю время. Скорее бы завершились все эти глупые условности! Скорее бы овладеть моим прекрасным Владыкой в наших новых апартаментах…
Старенький распорядитель взмахивает сучковатым аскетичным посохом, и люди мерно, как корабли, расплываются по местам. Жрецы образуют дугу перед трибуной справа, ученики – напротив них слева. Одеос остается стоять, где стоял. Он уже не вибрирует, а содрогается. Заместитель кое-как очнулся от грез, и теперь возвышается над всеми, розово-пылающий от возбуждения. Владыка, натужно кряхтя, поднимается к нему по лесенке, поддерживаемый распорядителем под локоток. Оба они древние и немощные, и даже я не разберу, кто там на самом деле кого поддерживает. Благоговейное молчание наполняет зал.
Далее я подумываю о том, чтобы прогуляться где-то - переждать вереницу человеческой ерунды. О, богиня, почему же людям так важны условности?! Почему гимн должен запеваться самым юным юнцом, подхватываться по возрастающей, а самый старый старец втекает в хор последним? Почему очи поющих должны быть уткнуты в пол? Почему ладони следует держать сведенными у груди?
Гимн тягучий, заунывный, серый. Похожий на монотонный стон огромного умирающего чудовища. Ничего общего с деревенскими праздниками долины у ритуалов Гор нет. Здесь ни вина, ни плясок, ни бубнов и колокольчиков. Ни выкриков, ни яств, ни всеобщей доброжелательности и любви. Любовь здесь только у Одеоса с его жрецом, у меня с Хальданаром, и у заместителя с митрой, которой он не обладает. У последних чувство невзаимное, но самое всепоглощающее. Этого чувства более чем достаточно на двоих.
Завывание смолкает, и Владыка держит речь. Некогда от его голоса тревожилась вода в кувшинах, теперь уж горло его скрипит подобно ветхой деревянной лачуге на свирепом ветру. Все задерживают дыхание и напрягают уши, а полуглухой распорядитель даже не пытается разбирать слова. В принципе, слушать здесь нечего. Старый Миродар зачитывает тексты священных писаний, заученные жизнь назад, и среди присутствующих не знает этих текстов только Хальданар. На церемонии не происходит ничего интересного, но почти никому не скучно. Почти все благоговеют, отдаются торжеству момента, тянутся душой к богам. Только Хальданар не благоговеет, не отдается, не тянется; только ему скучно. И мне тоже, да, я уже теряю терпение. Сейчас будет другой гимн, потом другая речь. Потом Владыка с заместителем спустятся с трибуны, и начнут долго и занудно издеваться над Одеосом: мазать его вонючими растирками, разрисовывать угловатыми орнаментами, сбрызгивать маслом, молоком, родниковой водой, посыпать солью и пеплом. Потом сожгут ему руки от запястий до локтей раскаленным железом, и будут сбрызгивать водой, приводя в чувство. Хальданар в это время будет очень грубо ругаться про себя, и я тоже. От запаха жареной человечины кого-то непременно затошнит, а у кого-то разыграется аппетит.
Время медленно движется вперед, и все ползет по плану. Божьи коровки не умеют зевать, и лишь потому я не зеваю. Людям важно соблюсти все обычаи, и они соблюдают. Богам важно знать, что люди готовы к жертвам ради них - что они способны отдавать, а не только брать. Церемония посвящения в сан не предусматривает жертвоприношений, так что никто из богов не заметит ее. Да и я, честно сказать, была бы не прочь не заметить.
Наконец, можно проснуться. Отзвучал очередной гимн, произошло напряженное восхождение на три ступени. Владыка стоит на трибуне, тяжело опираясь на посох. Его колени дрожат под одеянием, митра норовит сползти на лоб, и заместитель то и дело поправляет ее. В мутных глазах стоят крепкие стариковские слезы. Владыке кажется, что это день его смерти, и что вот-вот наступит миг его смерти. Он глядит на бледного страдающего Одеоса, нетвердо стоящего рядом, и завидует ему так, как не завидовал никому никогда. Одеос облачен в белоснежное жреческое, заветный нож закреплен на поясе туники. Ледяной пот струится по его коже, а мучительное счастье носится по жилам. Заместитель притопывает возле них, разрываемый изнутри предвкушением великого успеха. Я переползла с бархата на жемчужину, и могла бы показаться кому-то кровавой капелькой, если бы кто-то взглянул на меня. Внимание публики натянуто до угрожающего треска. Все ждут великоважного заявления Владыки, и тот приступает…
Он делает жест Хальданару, веля подняться, а после – заместителю, веля спуститься. Заместитель столбенеет, его глазки-угольки выпирают наружу. Он так ошеломлен, как будто утром вместо солнца на небо взошло зеленое яблоко. Его маленький ротик, похожий на пупок, беззвучно открывается и закрывается. Владыка гневно повторяет жест, и ничего не понимающий заместитель пришибленно сходит с трибуны. Хальданар равнодушно занимает его позицию, и я ликую всеми пятнышками на своем тельце.
- Сыны мои, - скрипит старый Миродар, не вытирая слез. – Возлюбленные дети мои. В каждом из вас не живет моя кровь, но живет мой дух. Одна любовь моя к богам нашим милостивым сравнится с любовью моею к вам. Наша обитель – только камни и металл, а истинное богатство здесь – вы. Вам я отдал многие лета мои, и отдал бы еще больше, но срок мой на исходе.
Слезы бегут по его лицу, и по многим другим присутствующим лицам. Один из учеников затыкает себе рот кулаком, чтобы не разрыдаться в голос. Божьи коровки не умеют хохотать, и лишь потому я не хохочу.
- Сыны мои, - выталкивает старец из своего спазмированного горла. – Последнее, что я могу дать вам – новое светило. Новый ориентир, который наметит ваш путь по благословенному миру – это мой добрый и мудрый продолжатель – Хальданар из Предгорья, отныне зовущийся Хальданаром из Зодвинга.
Лица присутствующих мгновенно высыхают и вытягиваются в изумлении. Ученик, затыкавший себе рот, застывает с кулаком в зубах. Заместитель, соображающий быстрее других, багровеет от бешенства. Новичок, чужак, приблуда получит митру? Грязный лесной неуч возглавит обитель? Неотесанный дурачок, который никак не может освоить обеденный этикет, получит власть не меньшую, чем власть городничего? Да старый болван напрочь лишился рассудка!
- Понимаю ваше удивление, дети мои, и принимаю его, - продолжает Владыка, тяжело повисая на посохе. – Примите и вы мою последнюю волю. Этот человек – смелый и дерзкий иноземец – поведет нашу гильдию путем развития против пути застоя. Мы – духовенство – образцы и кумиры для людей, мы – зенит людского общества. Да будем же теми, кто не боится двигаться вперед и ввысь.
Он говорит о бесстрашии перед переменами, а сам опасается отпустить посох, служащий ему подпоркой. Ослабшие от волнений ноги могут подвести его, но он рискует. Движением, полным достоинства и торжества, он передает богатый посох Хальданару, и, жестом попросив пригнуться, венчает его голову своей митрой. Распорядитель – глухой, но не слепой и не глупый, без приказаний способствует передаче священной мантии. Публика внизу заворожено отслеживает каждое движение на трибуне. Старик, лишенный всех регалий, поворачивается к бледному Одеосу, и с героически доброй улыбкой говорит ему:
- Вверь же сердце свое Владыке, дорогой новообретенный брат.
Одеос мешкает. Он болтается в густом пространстве изумления, экстаза, боли, усталости, экзальтации, оглушения. Он пьяный без вина, и спящий наяву. Старику приходится повторить обращение, к моему восхищению повторив и добрую улыбку. В полузабытье Одеос опускается на колени перед Хальданаром, и прикладывается своими горячими губами к его прохладной руке. Поймав сигнал, вся публика преклоняет колени, включая старика, а разъяренный заместитель делает это последним. Он не знает о моем существовании, но я чувствую его злобу так, как если бы вся она была направлена на меня, как если бы я была его заклятым врагом. И Хальданар пронзительно разделяет мое чувство.