- Мне не хочется, - торопливо говорит Эйрик из-под моей груди. – Давай не пойдем.
Я вздыхаю, напрягаясь. Ну сколько можно? Разве у тебя было недостаточно времени на то, чтобы скиснуть в простоквашу взаперти?
- Я знаю, что ты не хочешь, - отвечаю терпеливо, приподнимая его подбородок и заглядывая в лицо. – Но сделай над собой усилие. Нельзя же остаться в этой комнате навсегда.
Он жил на улицах, в потоках, в вихрях, в людях, а теперь как будто ушатом накрылся. Этот Чудоносец никого не заболтает до желания отсыпать медяков, угостить выпивкой и прыгнуть в постель. Этому Чудоносцу и грызенную кочерыжку никто не подкинет.
Он отстраняется, обрывая лучи, встает и отходит подальше. Он выглядит чуть лучше – наваристая рыбная похлебка, которой я исправно его снабжаю, дает результат, и раны от кандалов совсем стерлись. Глаза по-прежнему похожи на черные провалы в никуда, а рот по-прежнему похож на кривую складку. Злость в нем поначалу была сухой, зажатой, подпольной, а теперь она разворачивается, распухает, и рот-складка становится жестче и угловатее день ото дня. А глаза вообще не меняются. Это просто куски ночного неба – безмолвные и бессмысленные, ведущие в бесконечность пустоты бесконечно пустыми тоннелями.
- Люди будут смотреть на мою метку, - бормочет он, мазнув себя по щеке тыльной стороной ладони. – Зачем?..
- Ты прощен верховной гильдией и невинен перед законом, - я спокойно возражаю. – Никто не отнесется к тебе дурно.
- Все равно…
Ему стыдно. Он ненавидит себя, Корнелию, Зодвинг, горы, шахты, жреческую школу и снова себя. Себя особенно. Ему кажется, что он рожден на свет для неудач, и что лучше было бы вообще не рождаться, чем родиться таким неудачником. Ему кажется, что мир не для него, что он слишком гадок для мира. Что люди не обязаны терпеть его на своих улицах, на своем берегу, и что похлебке, которую он потребляет, можно было бы найти куда лучшее применение.
- Здесь куда ни плюнь – ворье, жулье, доносчики, шантажисты, насильники, садисты, бесталанные певцы, - напоминаю грустно, делая в его сторону шаг и другой. - И им хорошо. Мир – грязное место. Никто не останется чистым, придя в него, даже я не осталась.
- Ты не осталась… - бормочет он едва слышно. Для человеческого уха вообще неслышно, но я разбираю. – Ты изменилась, Латаль, – добавляет он отчетливо. – Что ты делаешь вообще?
Я дергаю плечами, отвечаю с ухмылкой:
- Живу, дорогой. Просто живу в пространстве, которое вокруг.
Он смотрит на меня странно, и неосознанно отходит еще чуть дальше. Я спокойно стою у окна – изящная девушка в голубом платье – а ему кажется, что из-под моего облика просвечивает медведь. «Наверно, я разлюблю вино» - шуршит в нем нелепая мысль. Что-то сдвигается в моем облике, и Эйрик поспешно поясняет:
- Я чувствую себя в ловушке. Как будто у меня зависимость. Как будто я от тебя завишу.
Это правда, но неужели я так ясно дала это понять? Ведь не собиралась без нужды.
- Пойдем гулять, любимый друг, - предлагаю ласково. – Море сегодня тихое, изумительное. Поплавай со мной, пожалуйста.
Ну, все, беда. Он боится меня. Ласковый тон представляется ему вуалью угрозы, просьба превращается в повеление. Я была мила, заботилась о нем, искренне желала поддержать, но он запомнил медведя, отпечатал в себе ту легкость, с которой я освободила его из заключения и возвысила Хальданара, проникся бирюзовым даром Корнелии, и все – человечности во мне не осталось. Он видит во мне существо, а не девицу.
- Но я ведь и есть существо, - говорю осторожно, будто ступаю на хрупкий лед. – И разве это плохо?
Он дергает головой в одну и другую сторону, и отвечает неуверенно:
- Не знаю. Ты хорошее существо; я видел тебя прекрасной! А сейчас я вижу, что тебе нравится пользоваться своим превосходством, и ты больше не хочешь дружить с людьми. Я не смогу тебя любить, если ты попытаешься превратить меня в игрушку.
Немного обидно это слушать. Когда я успела сделать ему что-то плохое?
- Я всего лишь хочу, чтобы ты вернулся, - бубню понуро. – Чтобы был таким, как раньше – злым на судьбу, но добрым к себе. Ты себя запираешь, как будто хоронишь, а хоронить надо мертвых, а не живых.
Ему не хочется заниматься жизнью - всеми этими движениями, думами, поисками решений, всякими отношениями, вкусами, цветами. Вещи, разговоры, развлечения, истории, путешествия, задачи, действия, победы – ему ничего не надо. С людьми иногда случается такая болезнь.
- Но любовь-то тебе еще нужна? – спрашиваю глухим голосом, приближаясь к нему, и хватая за локоть, когда он дергается, чтобы опять шагнуть подальше.
Он не вырывает локоть, но весь сжимается, будто я подбираюсь к нему с кнутом. Будто я – мешок, из которого может выпрыгнуть любой из многочисленных злодеев, и свершить какое угодно бесчинство. Будто я доверху набита сплошными злодеями!
- А ты меня любишь, Латаль?
Когда он говорит, его рот почти не шевелится. Словно губы сшиты свободными стежками, позволяющими размыкаться едва-едва. Нижняя половина лица густо кучерявится, потому что он давно не брился; а перечеркнутый шалаш на щеке – уже совсем заживший – светит розовым, потому что он сегодня скреб его ногтями с отвращением. Кожа Эйрика пахнет его кожей – это один из лучших ароматов в Мире.
- Ты считаешь меня достойным себя и выше себя? Если нет, то это не любовь.
Мне расхотелось на берег. Что я там не видела, в общем-то? Моря живут от начала времен, как и сущности, и будут жить до конца времен. А Эйрик такой краткий, как одна ворсинка в огромном ковре.
- Мне жаль, что люди не становятся духами после смерти… - бормочу, забывшись, вжимаясь губами в лохматую челюсть.
- Я не умираю.
- А что ты делаешь в этой комнате?
Он такой чуткий, как будто не совсем человек. Я отказалась от идеи тащить его куда-то против воли, и солнце сразу вернулось на границу тел. Лучи-дорожки вновь пронзают нас щекотным родством, похожим на весну.
Он гладит ладонями мою спину, мои волосы. Его касания едва не растворяют мою оболочку.
- Я бы не хотел быть духом, - говорит он. – У нас есть смерть, а у вас вообще никакого спасения. Что ты будешь делать, когда ничего не станешь хотеть?
- Ждать, пока чего-то захочу.
Он как-то весь сминается и расползается, подобно намокшей бумаге. Из его мышц вытекает остававшийся там характер.
- Мне очень жаль тебя, Латаль, - говорит он с глубинной болью. – По-моему, ты совсем не понимаешь, на какую пытку обрекли тебя боги.
Вечная жизнь в мире людей – это пытка? Не знаю, я бы скорее назвала это баловством.
========== 14. ==========
Мы сидим за столом, и плетем важные колдовские амулеты – те, которыми пользуются таинственные чудоносцы. Дурацкие ожерелья из ниток и ракушек, браслеты из монеток, цепочки из ремешков. Получается скверно, коряво. У меня почему-то неуклюжие пальцы, а Эйрик вообще не умеет создавать всю эту красоту – ему ее всегда создавали дружественные девицы. Он злобно посмеялся, когда я предложила заняться чудоносной атрибутикой, но спорить не стал, а в процессе даже увлекся. Результат нашей работы скорее неудовлетворительный, но хотя бы руки заняты, и я, конечно, надеюсь, что он втянется, вспомнит. Я не оставляю надежд его вернуть. Резкий, напористый стук в дверь отвлекает нас.
Хальданар, нарисовавшийся на пороге, упакован в темный холщовый балахон до пят, укрыт глубоким капюшоном. Он теперь слишком знаменит и значителен, чтобы слоняться по ночлежкам подгнивших городишек, и потому явился инкогнито. Плотно прикрыв за собой дверь, он скидывает капюшон, с нетерпеливой досадой щурится на Эйрика, и повелительно выплевывает в него: