- Ты была горничной у некого важного господина – из тех, которые не держат слуг за полноценных существ, - продолжаю я, потягиваясь на перине.
Со стороны я выгляжу довольно комично. Маленький ребенок с голоском маленького ребенка и такой же дикцией, я авторитетным тоном вещаю о дельцах, и разваливаюсь в надменных позах. Но Тэсса видит не мою внешность, а мою суть, и ей не комично.
- Твой господин не стеснялся тебя, и потому ты немало знаешь о нем. Ты наслушалась всяких разговоров, в которых, как он считал, ничего не понимаешь, насмотрелась на его соратников, видела даже какие-то бумаги с буквами, цифрами, схемами.
«Минэль, - зову я внутренне. – Иди-ка сюда».
- Ты сопровождала его в Зодвинге, и влезла в неприятности, не зная тамошних законов. Попала под суд, а хозяину, конечно, дела нет, он про тебя сразу позабыл.
Сущности не появляются по заказу, придется ждать.
- Хочешь быть полезной, Тэсса?
Девчонка таращится на меня с тревожной растерянностью, и даже не кивает. Ладно, ну ее. Сначала надо, чтобы Минэль нашла такого плардовца, который заинтересует венавийцев, и чтобы снабдила меня информацией, дорогостоящей в условиях войны. А там уж будем дрессировать малявку.
Озеро пахнет тиной, трава звенит сверчками, небо сереет мутно-пасмурным рассветом, а мы выбираемся из повозки. Малявка сонная и кислая, Эйрик обмякший, утративший нездоровую живость, а я – нетерпеливая, и с мгновенно озябшими от холодной росы ногами.
Лагерь – это истоптанный участок леса с несколькими непрезентабельными шалашами, и одним небольшим шатром. Шалаши пусты, а из шатра, декорированного двумя зевающими стражниками, летит басовитый храп высокопоставленного венавийца. В черном пятне, оставленном костром, валяются обглоданные и обугленные косточки с вечерней трапезы. Наш обоз аккуратно вмещается в почти пустое обиталище, как ящики торговцев – в портовый склад. Неподвижная и ждущая территория становится богатой и энергичной.
Один из капюшонов бодро шагает к шатру, но пружинисто упирается в храп, как в стенку огромного пузыря, и замирает. Час слишком ранний для деловых бесед. Другой капюшон берет меня на руки, и я капризно дергаюсь и ною. Это не игра в ребенка – я на самом деле не хочу на ручки, и сопротивляюсь вполне чистосердечно.
- Милая, - ласково бормочет мужчина мне в кудрявую макушку. – Не бойся, тебя не обидят.
Смотри, как бы тебя самого не обидели, хамье немытое!
Я рьяно пихаю его коленками, и он бережно возвращает меня на землю. У него дома остались четыре дочки, и к маленьким девочкам он относится с теплотой.
- Держи, малышка, - он протягивает мне пузатую грушу, извлеченную из заплечного мешка.
Я передаю грушу вялой Тэссе, и он сразу протягивает мне другую.
- Спасибо, - говорю максимально вежливо, и он умиленно улыбается мне серыми неухоженными зубами.
Люди располагаются для отдыха. Разводят костерки, достают еду, закуривают. Некоторые лезут в шалаши, чтобы вздремнуть. Дружественный папаша расстилает на траве шерстяной ковер, кладет на его истертые одеяла, и приглашает нас разместиться. Он убил сегодня нескольких зодвингцев и мулов, и доброта его – с душком гари. На мне тоже есть кровь (а будет куда больше!), но я убивала не ради наживы. Я чувствую себя выше него, и мне неприятна его гарь.
Лес вокруг монументальный, но не слишком густой. Огромные сосны торчат тяжелыми терпкими штырями. Люди называют их древними, а для меня они – малолетки. Я лежу на спине, глядя прямо ввысь. Клочки мутного неба среди темных резных крон напоминают клочки морской пены. Они не похожи на пену, но я вспомнила ее, и потому ее вижу. Я чувствую хрустящий подвижный песок под собой, слышу мерный плеск лижущих его волн. Во рту у меня – горькая соль. В глазах у меня – горькая соль.
«Латаль, - мысленно обращается ко мне Эйрик, лежащий рядом. – Мне плохо».
У него не шевелятся губы. Несколько часов назад его распирало энергией, а сейчас он с трудом разлепляет веки. Яд действует стремительнее, чем я ожидала. Эйрик слаб. Его подточили шахты, и голодное детство оставило неизгладимый след, и с мотивацией у него грустно. Он совсем не борется с ядом – отдается ему, как морской пучине. Несется хлипкой щепкой к своему концу.
Я сажусь на ковре, осторожно заглядываю под тканевую повязку, стягивающую его левую ладонь. Там – черно и влажно. Черные влажные глаза глядят на меня без фокусировки из-под черных влажных ресниц. Лицо чужое, инородное, потустороннее. Наверное, никто из знакомых не узнал бы его сейчас. В голове у него вязко и липко. Мысли больше не похожи на осколки вазы, теперь они похожи на кашу, размазанную по стенкам котелка. Из четкого там – только мое имя.
«Латаль» - мысленно обращается он, и ничего не добавляет.
И вновь я беспомощна, как вечером перед Брустом. Перед бедой, которую могу лишь бестолково и ничтожно предвидеть. А я ведь обещала всегда его защищать. Жестоко карать любого, кто причинит ему вред. А вместо этого я сижу на ковре тех, кто причинил ему вред, укрывшись их одеялами, и съев их пузатую грушу. Я думаю о маленькой косичке из четырех прядок волос разного цвета (темно-русых, каштановых, соломенно-золотистых и буровато-рыжеватых), хранящейся в кармане куртки наемника, которого я прозвала Папашей. Он любит своих дочек так рьяно, что всегда носит с собой их волосы, и в этом, по моему мнению, есть что-то не совсем здоровое. Я думаю о высокопоставленном венавийце, добротно спящем в шатре, декорированном двумя зевающими стражниками. Этот чиновник в молодости был бойцом арены – звездой и кумиром, объектом сплетен и секс-мечтой. У него многострадальный, многократно сломанный и переломанный нос, и потому он так ужасно храпит. Его жена – единственный человек, которого этот храп не впечатляет. Она сейчас здесь, в том же шатре, у мужа под боком. Она так же добротно спит, разомкнув прекрасные художественные губы. Эта женщина восхитительно красива; в молодости она была секс-мечтой и без арены. Для тех, кто понимает толк, она и теперь мечта.
Я думаю о стражниках, тоскливо висящих на алебардах. С вечера они были вертикальными, а теперь совсем просели. На самом деле они – земледельцы, и с мотыгами они выглядят куда гармоничнее, чем с алебардами. В Венавии все – земледельцы. Но настала война, и всем пришлось притвориться кем-то другим.
Я не чувствую злости. Ни на венавийцев, пытающихся вырвать из хищных загребущих когтей свой город. Ни на наемников, выбравших себе грязный, но эффективный способ заработка. Ни на Плард, жаждущий величия, высот и широт. Ни на Зодвинг, корчащийся в муках попранной гордости. Ни на Бруста, чья способность к свежей мысли давно задавлена опытом и инструкциями. Я их всех понимаю. Всех принимаю, всех прощаю, всех благословляю, сущность охоты их раздери! И - ну их всех. Я должна думать лишь о том, как спасти моего любимого друга. И сейчас, уже через пару минут, произойдет нечто, до выворота кишок противоестественное и отвратительное. Сущность будет просить помощи у человека.
Я выпутываю из одеяла согревшиеся ноги, погружаю их в студеную росу, и встаю. Малявка вцепляется в меня испуганным взглядом, и еле удерживается от того, чтобы схватить за рукав. Проигнорировав ее незаданный вопрос, я торопливо перемещаюсь к шатру. Наемники без капюшонов так же безлики и монотонны, как в них. Они не замечают меня, пропускают мимо себя безразлично. Я для них равняюсь прибившемуся беспородному щенку. Убивать его незачем, оберегать – подавно. Хочет – пусть вьется вокруг, хочет – пусть проваливает. Ни угрозы в нем, ни ценности, ни забавы. Папаша после трудового марафона дремлет за повозками, сжимая в грязном кулаке четырехцветную косичку. Без помех и осложнений я скрываюсь за шатром, всепроникающим мышонком ныряю под полотнища, и возвращаюсь в облик кучерявой малышки. Чиновник с супругой спят на широкой перине, вытянув свои крепкие тренированные тела параллельно друг другу. Снаружи светло, а внутри темно, и этой гармоничной парой я любуюсь зрением сущности. У обоих загорелая кожа, мозолистые руки, остриженные до подбородка густые темные волосы. У обоих многослойные удобные одежды немарких цветов, разомкнутые губы скульптурной формы, благодать забытья на лице. Я осторожно усаживаюсь у головы женщины, и тихонько, будто дух первых снежинок, зову ее: