- Тэсса, выходи! – восклицаю нетерпеливо.
Я уже поняла, что она здесь. Сначала я испугалась, что наемники забрали ее с собой, но потом нащупала хилый разум. Если я достаю до ее разума, значит она рядом. Просто не видна, не слышна, и не обоняема. Но она в порядке – это я тоже поняла. Не ранена, и никак по-другому не обижена. И даже не напугана - отмечаю я с изумлением. Она просто сидит в колючем сосновом молодняке – стылая и пустая. Не дрожит, не плачет, не бледнеет. Ее взгляд продавливает ствол, а пальцы стискивают шишку. Она дышит ровно, и вообще не вспоминает о короткой красочной сцене, свидетельницей которой буквально только что стала. Мы с Клеменс опоздали к спектаклю совсем немного.
Зачем получать от работодателя плату за доставленный дорогостоящий груз, если можно забрать себе сам груз? Который явно побогаче, чем плата. Большинство наемников так и рассудили, а те, кто рассудил иначе, сейчас валяются на хвойной подстилке вместе с венавийцами. Папаша не валяется здесь. У него четыре дочери, которым нужно приданое, и теперь оно у них будет знатным. Если за следующим поворотом не случится новое перераспределение имущества, и новые тела не сдобрят собой лесную подстилку. А перераспределение случится, зуб даю. Но это нам уже совсем не важно.
Клеменс стоит над мужем, испытывая горькое сожаление. Подобное сожаление она испытывает, когда массово гибнет рассада, или ячмень гниет на корню. Когда птицы выклевывают кукурузу. Община понесла потерю – очередную потерю, которых стало много с приходом плардовцев. Темные настали времена.
Тэсса продолжает отсиживаться в молодняке, и я ее больше не зову. Она больше не пуста – теперь в ее голове звучит песня. Слова растягиваются, как колбаски теста для сладких ярмарочных колечек.
Богиня смотрит, улыба-аясь,
Детей своих любя-а,
С вершин Надмирья пролива-аясь,
И ждет только тебя-а.
Это – приветственная песня, ожидающая и подзывающая. Когда в какой-то семье в Зодвинге происходят роды, ее тянут собравшиеся в доме родственницы, соседки, служанки, товарки. Проститутка-мать Тэссы плодовита, как амбарная кошка. Тэсса – старшая из ее бесчисленных детей, слушала эту песню почти каждый год. Она сбежала на улицы от этой песни, а не от самого промысла, к которому ее норовили приобщить.
Священной дверцей отворя-аясь,
Бубенчик теребя-а,
И безмятежным притворя-аясь,
Впускает Мир тебя-а.
Не знаю, кому как, а мне тяжеловато представить себе Мир, теребящий бубенчик, без глуповатого хихиканья.
Поют деревья и цветы-ы,
Поют стаи звере-ей.
Поем и мы, пой с на-ами ты,
И приходи скоре-ей.
Тэсса поет в голове, без голоса, но мне все равно хочется отойти подальше.
Звенят ручьи, звенит кирка-а,
Монетный дождь звени-ит.
Ты мал, и небогат пока-а,
Но близок твой зени-ит.
А это уже специфическое зодвингское. Монетно-трудяжное.
Богиня смотрит, улыба-аясь,
Детей своих любя-а.
Всей горной кручей отдава-аясь,
Встречает Мир тебя-а.
В этой песне 44 куплета, и многие из них повторяются по нескольку раз. Ее можно тянуть долго, а если завывать сильнее, то еще дольше. Надеюсь, малявке скоро надоест.
Клеменс, имеющая счастье не слышать распевание, меряет берег неторопливыми широкими шагами. В ее руке – длинная толстая ветка, похожая на посох отшельника. Своим посохом она легонько тычет в мягкую песчаную почву, устланную ржавой хвоей.
- Озеро может сильно разливаться в сезон дождей, - спокойно говорит она, поймав мой взгляд. – Могилы размоет.
Она четко знает свои силы – не преуменьшает их, и не преувеличивает. Без настоящей лопаты, одними подручными средствами она не выкопает полноценных могил для семерых человек. Восьмерых, если жрец не успеет. Оставить тела просто валяться на жаре она тоже не сможет – ни одно из тел. У нее сейчас много работы, но заниматься делом надо чуть дальше от озера.
Жрец похож на медведя, которым я напугала Эйрика в верхнем Пларде, вынудив его покинуть меня. Он такой огромный, что Хальданар выглядел бы мальчишкой, поставь их рядом. На лапищах у него – длинные загибающиеся ногти, на мышцах – плотный жир, на большой круглой голове – нечесаные бурые космы. Рубаха на сутулых холмах плеч трещит по швам и расползается по ниткам. Он симпатичнее моего грузчика, но ненамного. Своими ковшеподобными пятернями, способными, наверно, выдергивать деревья с корнем, он с неправдоподобной ловкостью проделывает ювелирную работу. Вставляет тонкие стеклянные трубки в зеленоватые вены, и пускает по ним мутную жидкость из фляжковидных бутылей, закрепленных на штативах горлышками вниз. Я морщусь, ежусь, и гляжу в сторону. Пихать трубки в вены – это какое-то изощренное варварство. Люди начали делать так совсем недавно (а по понятиям сущности – только что), и мы к этому еще не привычны. Горлышки бутылей заткнуты пробками с крошечными отверстиями – жидкость через них не течет, а капает и пробирается. В тлеющем теле происходит эпичная битва растворенных воинов с охамевшим землецветом.
Тэсса продолжает отсиживаться в юных зарослях. Перед ней – нелегкий выбор – сварить утиный суп, или крабовый. Она заснула, пока сама себе пела, и живет в очередном сне о радостном быте. Ей почти всегда снится нечто подобное. Тэсса в этом плане счастливый человек – ее не посещают кошмары, не атакуют тени реальности, не морочит бессвязный бред. Она мечтает о том, чтобы иметь свой дом и заниматься в нем хозяйством, и без затей погружается в мечту, закрывая глаза. Такое у нее представление о благополучии, и сущность очага, должно быть, весьма любит ее.
Клеменс с помощью топора без рукояти, мисок и ладоней похоронила мужа и одного из стражей, а остальные пока еще ждут своей очереди. Ее лицо – в полосах земли, размазанной в жесте стирания пота, повторенном бессчетное множество раз. Клеменс копает методично и расчетливо – без импульсивной торопливости или понурой медлительности, через равные промежутки времени делая перерывы, длящиеся именно столько, сколько необходимо, чтобы и восстановиться, и не разлениться. Я бы предпочла, чтобы она не следовала схеме с неживой практичностью, а сидела со мной, морщилась, ежилась и глядела в сторону, пока жрец пилит кость специальной мелкозубчатой пилой, и может даже обнимала бы меня за плечи. Но ей не придет на ум подобный вздор. Венавийцы не понимают ласки друг к другу – всю свою ласку они отдают рассаде.
Трое наемников были направлены по трем сторонам, чтобы втрое увеличить шанс на успех, но по факту пошли все втроем. Им так было веселее. Успех, впрочем, все равно случился – вокруг Пларда немало компактных городков, и в одном из них жрец был так мил, что согласился немедленно отправиться в путь с подозрительными незнакомцами в капюшонах. Он был даже рад немедленно отправиться в путь, потому что дома маменька продолбила ему нравоучениями весь рассудок. Он давно мечтает переселиться от маменьки, но слишком бестолков в быту. Когда она уехала в Плард на праздник даров моря, который обыкновенно гуляют три дня, он чуть не помер от жажды, потому что колодезное ведро унесли в сарай, и он не смог его там найти.
«Один к пяти, - думает он, мрачно глядя на серого Эйрика, напоминающего вяленую рыбу. – И то, если рана не загниет».
Он так добросовестно пихал трубки и орудовал пилой, и выдал после этого такой пессимистичный прогноз. Мог бы и чуть больше верить в собственное мастерство! Нам он ничего не выдает. Прижигает кровоточащую культю вяленого тела, и молча хмурит медвежьи брови.
Клеменс, пошатываясь от усталости, выходит из-за деревьев с топором в руке. Топор весь в нашлепках влажной земли, Клеменс вся в растертой влажной земле. От нее тянет каким-то животным потом – даже не тянет, а прет. Вообще, несмотря на довольно грязный род деятельности, венавийцы вполне чистоплотны, так что я уповаю на то, что скоро она вымоется в озере, и выстирает в нем одежду.