- Тебе надо заняться нижним городом, - говорю я с просьбой, перебирая смуглые чудоносные пальцы с давно не стрижеными ногтями. – Тамошний люд тоже должен вдохновиться ставленником бога власти.
Что-что, а мести языком перед публикой Эйрик умеет. Как и удирать от неблагодарных слушателей в случае отсутствия успеха, что тоже немаловажно.
Он сидит на тюфяке, сдобренном шкурой, и глядит в просторную голубую рубаху стоящей рядом меня. Длинная густая щетина на его лице скрывает половину метки каторжника, а отросшие почти по плечи кудри промыты и расчесаны инициативой Клеменс. Несмотря на все целебные соки и порошки, его незажившая рука продолжает сильно болеть, и оттого он всегда напряжен, зажат, и безучастен к внешнему.
- Ладно, - сразу соглашается он.
«Объединенные земли Предгорья и Гор, - мысленно бормочет он в глухоте боли. – Хальданария».
Я отзываюсь довольным смешком, и уверенно подтверждаю:
- Хальданария – это звучит.
Я беру маленькие кусачки из ящичка со скарбом, усаживаюсь на теплый дощатый пол, и принимаюсь неторопливо стричь ногти его здоровой руки. Та – горячая и скованная, и твердая, как полная под завязку кожаная фляга. Все его тело таково – будто наполненная фляга. Злоба пропитала его, как дождевая вода ранней весны пропитывает снег - сделала плотным, концентрированным и отяжелевшим. Медленным и тихим, как монотонное таяние. Если злоба его найдет выход, деяние получится таким же – медленным и тихим. Особо жестоким в своей холодной неумолимости. Хотя жестоким он никогда прежде не был.
- Латаль, будь медведем, - говорит он шершаво, и будто бы сам себе. – Я не сбегу.
Здесь к злобе примешивается гулкий глубинный страх. Он не хочет быть с этим миром один на один, он хочет медведя на своей стороне. Аккуратно забрав у меня щипчики, он кладет их на постель, а сам спускается на пол – ко мне. Смотрит мне в глаза своими черными тоннелями, ведущими в недра, надвигается, словно вязкая ночь, и вжимается лицом мне в лицо. И я, наконец, понимаю, чем так неизменно восхитительно пахнет его кожа - она пахнет мной. Она родственна мне изначально, как луна родственна отражающему ее морю.
- Если я буду славить твоего жреца, что ты дашь мне взамен? – невыразительно спрашивает он, щекоча меня сухими губами.
- Я выйду за тебя замуж, - отвечаю в его тоне, не раздумывая.
Он слегка отстраняется, и мне кажется, что черные тоннели уперлись во что-то в глубине, нащупали край материи среди ничего.
- Меня устраивает, - сообщает он с кивком, который я тут же повторяю замедленным зеркалом.
В Пларде этой наивной традиции нет, но я все равно вынимаю витой шнурок из своих волос, и бережно завязываю на его запястье.
Мы шьем большое полотнище из ярких лоскутов разных цветов. Белый – Плард, красный – Зодвинг, зеленый – Венавия, желтый – пустынная Сардарра, и так далее. Получается очень сочно, весело, и как-то возвышенно. Настроение у нас если не торжественное, то приподнятое. Жители всех крупных городов, которым надлежит объединиться под лоскутным знаменем, и обогреться восходом светила-самородка, вундеркинда от духовенства, еще ничего не знают об этом, а мы – три обитателя хижины под стеной – уже знаем.
- Мы не будем воевать с войной войной, - начинает Клеменс свое историческое высказывание. – Мы будем воевать с ней миром, - завершает она.
Мне очень нравится, как это звучит. Когда эти земли окажутся перепаханы ненавистью и полностью истощены, только дух поможет им подняться, только вера и символ. Я тереблю кончик косы, посмеиваясь и восторгаясь, и чуть не повизгивая от чувств. Бог власти, я только что раскусила тебя! Ты такой же алчный манипулятор и интриган, как и люди власти – все эти разряженные сытые чиновники, способные похищать внуков друг друга. Ты сделал Хальданара своей фигурой, и выставил его на игровую доску. Он – твой невод, которым ты поймаешь себе величие первого места среди богов. Ты станешь Верховным на этих землях, в этих сознаниях, а потом найдешь способ распространиться дальше, шире. Вот ты какой! Хотя, если подумать, какое мне дело до твоих мотивов? Ведь у меня есть свои, и они, кстати, не так уж отличаются от твоих.
- В чулане полно ткани, - говорит Эйрик, обозрев наше иссякающее сырье. – Но я туда не пойду.
В чулане мы нашли хозяйку дома – женщину среднего возраста, в мумифицированном виде висящую в петле. Мертвые молчат даже для сущностей, поэтому причины нам неизвестны, да и не особо важны. Трусишка-Эйрик, правда, поначалу не хотел оставаться в доме, но потом примирился, и теперь просто не приближается к легкой берестяной двери.
Клеменс откладывает иглу и нить, и молча идет за хозяйкиными запасами. Эйрик чуть твердеет внутри – незаметно для человеческого глаза. Несмотря на всю пользу, приносимую венавийкой, он недолюбливает ее. Он видит ее выгодную разумность и трезвую устойчивость, и рядом с ней еще сильнее, чем обычно, чувствует себя бестолковым неудачником. Клеменс так твердо стоит на земле, что даже я ощущаю некое ее превосходство, что, в общем-то, довольно абсурдно. Приняв решение остаться с нами, она ни разу не вспомнила ни общину, ни мужа, ни даже детей, оставшихся в Венавии. Она не тоскует по родным, не сожалеет о провале миссии с обозом, не мучается мыслями о том, как живет сейчас ее разбитый город. Для нее вообще не существует прошлого, даже вчерашнего. Есть только этот момент, и жирная точка впереди, куда непременно надо прийти.
«Она опасна, - мысленно обращается ко мне Эйрик. – В ней нет ничего тонкого».
Я не реагирую, не желая способствовать укоренению глупостей в его голове.
На самом деле, я очень боюсь, что он как-то узнает или догадается о ее прямом участии в его отравлении. Тогда та злоба, что курсирует в нем талой водой, может найти себе применение, и создать беду.
Клеменс возвращается с корзинкой, полной крупных обрезков разных тканей, оставшихся у покойной хозяйки после изготовления множества нарядов. Нет сомнений, что женщина зарабатывала на жизнь шитьем. Эта хижина набита иглами, булавками, ножницами, кусачками, ножами для кож и мехов. На собственной мысли о ножах и иглах я почему-то вздрагиваю.
Если бы в Пларде существовала некая служба по изучению общественного мнения, результаты исследования показали бы, что население счастливо, как никогда. Горячка побед сотрясает здесь все плоскости и объемы, и каждый рыночный воришка испытывает гордость за военные успехи, будто имеет к ним какое-то отношение. Город кипит в котле всеобщей эйфории, почти чудом удерживаясь от того, чтобы на экстатических парах взмыть в небеса. В детских играх, уличных постановках, репертуарах помпезных театров нет ничего, кроме сцен героических баталий, где великолепные бравые плардовцы стирают в пыль жалких и ничтожных остальных. Народ поздравляет друг друга вместо приветствий; слагает баллады, лозунги и анекдоты; украшает цветами и бантами памятники и портреты своего великого правителя. Никогда еще нынешний городничий не был так популярен, и его предшественники тоже не были. Уже четыре крупных города сложили оружие перед Плардом, и десяток городов помельче сложили. Воздух здесь так напитан триумфом, что любой бродяга, случайно забредший на эти улицы, моментально ощутит себя славным сокрушителем.
Я сижу отъевшейся чайкой на вытянутой в призыве руке градоначальника, и любуюсь Эйриком, венчающим трибуну в градоначальничьей тени. Эйрик прекрасен. Он взвивается костром и расплескивается водопадом, исторгая из себя неизмеримую мощь Слова. С фанатичной страстью вещает он о деревенском мальчике, появившемся на свет с особой меткой – родимым пятном в форме лучистого солнца. С раннего детства мальчик отличался от остальных. Он разговаривал с духами всего сущего, а так же с деревьями, птицами, мотыльками, облаками. Огонь не жег его, вода не топила. Пыль не пылила, ага. Одним взглядом он мог раскрыть самого искусного лжеца, одним жестом подчинить дикого зверя своей воле. Когда ему исполнилось двенадцать лет, его метка в одну ночь потемнела. Это означало, что он исполнил все предназначенное ему в этой деревне, и должен посвятить себя служению истинным миссиям. Он отправился скитаться по миру, чтобы найти свою настоящую задачу, и годы спустя, пройдя через многие лишения и беды, он встретил, наконец, повелителя и покровителя – того, кто мистической дланью своей водрузил его когда-то на землю прямо из Надмирья. Теперь каждую ночь бог власти протягивает ему руку с густых небес, забирает к себе для приватного общения, а под утро возвращает на место. О чем идут беседы за божественным занавесом, никто не ведает, и, ходят слухи, что каждый прознавший крупицу содержания бесед тех, обращается в лужицу темной воды, и без следа испаряется жарким полднем.