Рядом с нами присаживается Клеменс. Она цела, но густо покрыта белесой пылью разрушений.
- Так даже лучше, - говорю ей едва слышно. – Ставленник придет с волной безумного восторга плардовцев от своей неуязвимости. Сардаррианцы могут только пугать. Город устоит.
Клеменс видела, как снаряд требушета убил травницу, торгующую целебными зельями на маленьком рынке у северных ворот, и ей очень жаль. Та женщина знала толк в диких растениях, и была весьма полезна общине. Окажись на ее месте какая-нибудь торговка платками, Клеменс не испытала бы никакого сожаления.
Минэль одной ногой в Мире, другой – в Межмирье. Она следит за ситуацией наверху, над сводами склепа и остатками храма, и я слежу через нее. Центральные ворота снесены тараном, стены изуродованы камнями требушетов, постовая стража прорежена лучниками, народ в панике. Такая естественная картина. А мы забились в нору, и тревожно отсиживаемся подобно мелким полевым грызунам – и это тоже естественно. Я радуюсь тому, что наша кучка имела возможность попасть в нору – я воспринимаю себя человеком. Ни снаряды, ни лучники, ни таран не опасны для меня, но у меня есть Эйрик и Клеменс, и это делает меня равной людям.
Напряженный Эйрик неотрывно следит за жрецом – вернее, за тяжелым томом в его хлипких руках. Жрец прижимает книгу к груди трепетно, как младенца, и Эйрик мысленно велит ему продолжать в том же духе.
- Забудь, - шепчу ему, уткнувшись губами в самое ухо. – Книга неважна.
Он не понимает меня, и мне приходится пояснить:
- Я с тобой, - шепчу ему сердечно. – Мы вместе.
У него в груди – дергается и дрожит. В голове у него – слякоть, и мои слова похожи на монеты, упавшие на размытый тракт, и сгинувшие в грязи. Он не зря нервничал на церемонии – предчувствовал беду. Его чудоносное предсказание впервые некоторым образом исполнилось. От этой идеи мне становится не к месту весело, и я улыбаюсь в упругие смоляные кудри.
Дом разделен надвое темной зубастой щербиной. На него упало дерево, сраженное шальным снарядом, разбив его на две скорбные торчащие развалюхи. Дверь не пострадала, и мы с Клеменс зачем-то зашли внутрь. Клеменс стоит у корявой дыры, в которой легко угадывается окно, и держит в каждой руке по черепку со знакомым орнаментом.
- Если бы такой горшок существовал в реальности, - безразлично говорит она, - о нем бы никто не знал. Он хранился бы в закромах у какого-то богатея, оберегаемый пуще военной тайны. Обычному люду дозволено болтать только о всяких глупостях.
Я хотела преподнести ей свой подарок после возвращения домой из храма, но он, подарок, не уцелел, как и дом, как и храм.
- Столько времени я потратила впустую, слушая вздор безумных бродяг, - продолжает Клеменс, и с досадой бросает черепки под ноги.
Эйрик остался снаружи, справедливо опасаясь обрушений. Он сидит на траве, отяжелевшей от обильной рассветной росы, матовой и густой перед восходом солнца. Осада города продолжалась почти до темноты, после творилась вакханалия очаговых сражений, а затем – тишина. Короткая тишина – как перегородка между безумством боя и безумством триумфа. Согласно моему предсказанию, Плард стряхнул со своего величественного тела неприятельских блох, и уже готов самовосхваляться, слегка почесывая зудящие укусы. Кто-то горюет над разрушенным жильем, или убитым родственником, или своей оторванной ногой, но общий воздух здесь таков, что сусальным золотом обрастает грудь любого, кто им дышит.
Роса холодная – я сажусь на нее, и сразу встаю. Намокшие полы балахона начинают противно липнуть к коже. Прозрачные крылышки васильковой стрекозы на моем черном рукаве кажутся сумеречными. Тот грустный факт, что Клеменс не оценила попытку подарка, остался на периферии, поскольку я внимательно слушала Минэль. Та сообщила мне о приглашении, отправленном намедни главой духовенства Пларда главе духовенства Зодвинга. Покой местного Владыки нарушен интригующим протеже бога власти, о котором столько говорят и в верхах, и в низах. Может, левитация и магический нож – это сказки для невежд, но в том, что некая сила покровительствует ему, никаких сомнений нет. И игнорировать это никак нельзя. Диковину надо пощупать и обнюхать, попробовать на вкус и глянуть на просвет, и если она опасна, то принять меры. А если полезна – то тем более принять.
Эйрик следит за мной неотрывно, не замечая холода влаги. Его внимательность прелестна – он почти всегда понимает, когда я общаюсь с Минэль.
Свиток с приглашением дойдет нескоро, но сущность слова уже передала адресату его содержание. Гладкими камушками перекатывается во мне ее сдержанный солидный смех.
«Он удивлен своей славой, - сообщает она, покачивая сумеречными крылышками, поигрывая перламутром. – И боится разочаровать плардовского Владыку».
- Так уж и боится! – протестую я вслух. – Ему чинуши – что овцы в стаде.
Эйрик поднимает брови, и одновременно с этим поднимается сам. Его мокрый балахон противно липнет к коже, а роса на волосах ловит первый луч, и коротко вскрикивает радугой.
«Это раньше, - мягко отвечает мне Минэль. – Теперь он не такой дикарь».
«Овладычился, значит, - посмеиваюсь я нутром, - втянулся. Должно быть, и послание сможет прочесть сам!».
Он теперь отлично читает и пишет, я знаю. И обеденный этикет освоил, наконец, и запомнил очередность завываний, сопровождающих ритуалы. Прошлый Владыка, который у него в заместителях, делится с ним ценностями, не скупясь. Так старик чувствует свою причастность, держится в центре родной гильдии, вместо того, чтобы быть заметенным в угол.
Клеменс выходит из останков дома, вынося останки цветастого знамени, которое мы шили с азартом и тщанием. Его разорвало и разлохматило зазубренным обломком доски, и оно напоминает клок шатра уехавшего цирка. Клеменс несет его небрежно, без пиетета, комкая в ладони, и волоча по земле. Агрессивный выпад Сардарры негативно сказался на ее вере в грядущий мир.
- Надо найти другое жилье, - говорит она сухо. – Пойдемте отсюда.
Она чуть мешкает, решая, выбросить лохмотья знамени, или оставить все же при себе, затем ловко складывает их более-менее ровным конвертом, и сует за пазуху. И мы идем.
========== 19. ==========
Резиденция Владыки – это тиара Пларда, кремовая роза на верхушке многослойного торта. Белый мрамор, стекло, вырезанные из камня боги и сущности в количестве неумеренном на фасаде. Золоченое кружево тонких решеток на окнах высотой в три человеческих роста; террасы, увитые снежными цветами. Красот – не перечесть, и все они так искусны, что дворец выглядит легким, почти парящим над землей. Как будто четверо крепких парней встанут по углам, подхватят за фундамент, и перекинут без усилий в сторону. Дворец бесподобен, жилище городничего рядом с ним – как домик для прислуги. Зрение – что человека, что сущности – устает от его поглощения в считанные минуты – пресыщается роскошью. Но не мое зрение, нет. Я готова пожирать его сутки напролет.
В купальне многокомнатных апартаментов, полных излишеств, зеркало во всю стену, и в нем – обнаженный Хальданар. Он – в естественном облике, как и я, обвивающая каменный напольный канделябр на двенадцать свечей. Если присмотреться, можно заметить полупрозрачную ленту моего тела, колышущуюся на фоне традиционного белого мрамора, но Хальданар не будет присматриваться. Он слишком занят собой. Он стоит перед зеркалом – такой высокий, широкоплечий и могучий, и едва не дрожит от волнений, подобно ребенку, ожидающему свой первый школьный урок. В его руке – опасная бритва, и мне не хочется, чтобы он сейчас пускал ее в ход. Рядом с ним, на традиционно белом столике – тазик с водой, кусок нежного мыла, мягкая мочалка, флакон душистой эссенции. Он приучился к тщательной гигиене в Зодвинге, но в Пларде другой уровень лоска. Жрецы здешнего верхнего города сияют и благоухают подобно лилиям в серебряной росе, и горцам все равно не угнаться за ними. Так полагает Хальданар, забывший враз обедненный этикет и очередность ритуальных завываний, грамоту и собственный статус. Он перерос деревню, но не дорос до сливок. А если бы не перерос деревню, то дела бы не было ему до этого всего, и не было бы волнений.