- Выметайся-ка, друг, - резко обращается он к Одеосу. – Мне погромы не нужны.
Жрец вскидывается, разметав подушки, ошеломленный и оскорбленный до кончиков ногтей.
- Что ты сказал? – шипит он подобно кипящему маслу. – Ты…
Ему трудно осознать эту нереальную непочтительность. Он машинально тянется к ножу на поясе, а я целенаправленно тянусь к его руке, хватая локоть.
- Мы уйдем, - заверяю хозяина. – Спасибо тебе, добрый человек.
Я благодарю его за то, что не позвал стражу. Он собирался, но рассудил, что это было бы низко. Он не в курсе, кто виноват, а кто невинен, и решил остаться в стороне от всех движений – чиновничьих и народных.
- Я не добрый, - сурово рубит он. – И лохмотья свои заберите, - он тычет в стул с дырявым свертком.
Я послушно беру тряпье, и осторожно увлекаю бурлящего жреца под локоток к выходу.
- Через задний ход, - чеканит мизинчиковый мужичок. – Я выведу.
Да, со стороны фасада творится безумие. Туда нам сейчас не надо.
========== 22. ==========
Первая городская тюрьма – единственное прохладное место в Пларде и окрестностях. Ее нет наверху, все ее тело – это три этажа вниз, под землю, и вся она влажная, осклизлая, гнилостная. Проведя там час, забудешь, что существует солнце. Вернее, помнить-то будешь, а верить – с трудом. Оно, солнце, будет казаться древней легендой, пересказанной полубезумной старухой. Так происходит у людей, а у меня с памятью получше. И мне необязательно проводить там целый час.
Место сие не похоже на ту заколотку, в которую наше трио угодило сразу по прибытии в Плард. Первая городская тюрьма – она не для уличных дебоширов и рыночного ворья, она для отъявленных головорезов, военных преступников, убийц Владык, и прочих каннибалов. Главный соперник и оппонент нынешнего городничего тоже здесь. Ведьма, наславшая мор на детей десяток лет назад, опять же здесь. На самом деле, дети в тот год массово умирали от кишечной инфекции, вызванной расплодившейся кровяной мухой, но это никому не интересно.
Я навестила ту «ведьму». У нее почти нет волос и зубов, а кожа вся покрыта язвами, которые то подсыхают корочками, то сочатся мутной жидкостью. Руки и ноги у нее согнуты неестественными углами из-за деформированных суставов. Она никогда не расчесывается, не моется, и не вытирается, испражнившись. Она весьма мало похожа на человека. Мой визит она приняла как должное, потому что привычна к гостям. С какими только исчадиями бреда, галлюцинаций и снов не вела она бесед эти годы! Сущность милосердия заглядывает к ней регулярно, и беседует по-настоящему, здоровым образом. Сущность рассказывает ей великое множество вещей! О том, каково Межмирье, и каковы боги. Жизнь за морем, и звездные просторы. Земные недра, и океанские глубины. Что было в далеком прошлом, и что есть в головах людей. Почему солнце встает и садится, и почему трава зеленая. Эта узница знает больше, чем всякие мудрецы, ученые мужи, шпионы, и наблюдательные нищие. Сущностям нельзя вмешиваться в дела людей, но иногда информирование не считается вмешательством. Никто не слушает безумцев, поэтому им можно знать больше, чем прочим. И поэтому они знают. Кстати, теперь ее можно справедливо называть ведьмой – ведь она ведает.
Камера Хальданара такая тесная, что вытянуться во весь рост он может, только если ляжет по диагонали. Такая низкая, что вытянуться во весь рост вертикально вообще никак. Остальных горцев распихали в многоместные камеры, а его сунули в одиночную, напоминающую отсек в шкафу. Только шкафы обычно сделаны из сухих досок, и в них не принято запирать людей. Хальданар выглядит затвердевшим и заострившимся, и каким-то зеленоватым, хотя провел в тюрьме только сутки. На лице у него щетина, на языке – ругательства. На тунике – капли высохшего воска, которые появились, когда ярый поклонник Торнора швырнул в него подсвечником на выходе из банкетной залы. Он сидит в углу, на камнях, припорошенных влажной соломой. В другом углу стоит сосуд с водой, а на горлышке его – ломоть хлеба. Окна в камере, разумеется, нет, но пока еще есть дверь. Когда преступник осужден, его замуровывают, закладывая дверь. Оставляя дырку, в которую можно совать миску каши и кувшин воды. Хальданар не в курсе этой тонкости, и я ему не расскажу.
Я прихожу в естественном облике, и перекидываюсь в девицу. В камере становится совсем-совсем тесно. Хальданар сразу заключает меня в объятия – ему хочется это сделать. Его тело напряженное, сжатое, как будто готовое к прыжку. Прыгать ему некуда. Я оттягивала момент прихода, потому что мне нечего ему сообщить.
- Поразительно, - говорю виновато, стоило разомкнуться объятиям. – Я не знаю, кто и почему убрал Владыку. Никто во дворце не знает, никто в Первом Храме, никто в верхнем Пларде. Я обшарила головы всех, кто хоть как-то приближен к духовной и светской элите города, и – ничего. В головах прислуги, стражи и прочих – ничего. Так не бывает, но так есть.
- Самоубийство? – быстро предполагает Хальданар, и я развожу руками в замешательстве.
Торнор не думал ни о чем таком. Неужто нечто натолкнуло его на мысль сию прямо вчера, перед самым поступком? Что такого могло произойти во время развеселого приема? Какая же досада, что мертвые головы молчат!
- Брадобрея моего не взяли? – спрашивает Хальданар подчеркнуто пренебрежительно, будто меня можно обмануть формулировками и тоном, отвести мои глаза от болезненной тревоги.
- Нет, - отвечаю с ухмылкой. – Он ушел в лес.
Я не буду повествовать ему о том, как на самом деле «ушел» Одеос. Это было ужасно, если честно. Кипучий чудак рвался в драки, в споры, в свалки, объявив врагами гильдии и Владыки все сущее, и никакого сладу с ним не было. Мне пришлось стать подкоряжным желтым скорпионом, и утихомирить его парализующим ядом. Взвалить на плечо своему подзабытому верзиле-грузчику, и попросить Эйрика помочь мне с массивной ношей. Вот так мы и попали в лес.
- Если за семь дней нас не выпустят, пусть возвращается в Зодвинг, - велит Хальданар, напряженно сводя брови.
- Он не поедет…
- Скажешь, что такова воля Владыки – поедет.
- Хорошо.
Здесь, на дне трехэтажной ямы, не слышны уличные безобразия, но они есть. Одна толпа требует освободить оклеветанного посланца Надмирья, и принести ему нижайшие извинения. Другая толпа требует растерзать иноземного паскуду, так вероломно предавшего оказанные ему доверие и честь. Третья толпа требует сию минуту найти настоящего убийцу, поскольку в плардовском духовенстве свих паскуд полно, и незачем сходу валить на чужаков. Четвертая толпа просто стенает и скорбит, лишившись светила своего, лучезарного возлюбленного батюшки-Торнора. Именно четвертые, почему-то, раздражают меня больше всех.
- Суд-то будет? – с искусственным смешком спрашивает Хальданар. – Или все решили уже?..
Вчерашнее его спокойствие схлынуло полностью. Вечером ситуация показалась ему глупостью, теперь он понимает, что речь идет о политике. Политика может выглядеть сколь угодно нелепым фарсом, будучи при этом жестокой силой. Она не стесняется выглядеть абсурдом, и это прибавляет ей силы.
- Не знаю, - отвечаю честно, глядя в стену, но наблюдая лицо. – Видимость суда точно будет, они же здесь цивилизованный народ. А про настоящий – не знаю.
В Первом Храме сейчас возбуждены другим делом, а убийцы подождут. День вскрытия Конверта пока не назначен, а у чинуш от духовенства все сухожилия дрожат от волнений, нетерпений и надежд. Как надлежит всякому главному жрецу, Торнор выбрал приемника на случай своей внезапной кончины, и запечатал его имя в три слоя плотной архивной бумаги. Тем, кто рассчитывает на церемонии вскрытия Конверта услышать свое имя, сейчас ни до чего.
Мы сидим, неловко согнувшись, хотя пространство не настолько тесно, чтобы аж сидя не выпрямить спину. Каменные стены влажно поблескивают, сдобренные рыжим язычком на фитиле свечи. Пахнет плесенью, мочой и печалью. Безнадегой, я бы даже сказала. Именно ей и должно пахнуть в могиле.
- Принеси писчий набор и бумагу, - говорит Хальданар сдавленно, как будто ему наступили на грудь. – Я был безответственным…