Хорошо. И конверт, и сургуч – все будет. Он до сих пор не запечатал имя приемника, что действительно безответственно с его стороны. Но я добавлю некоторый штрих, пожалуй – ведь имею же право! Принесу ему два листа бумаги, и два конверта.
Поверхность реки гладкая, как стекло – кажется, пойдет трещинами, если бросить камень. Сильный дождь пролил – смыл липкое пекло вместе с пылью и потом. Ранний вечер розоват и свеж, и природа видится покрытой глазурью, подчеркивающей краски, изгибы, текстуры. Солнца нет, небо в полупрозрачной пелене, и все, что под небом, застыло в четкости и покое. Мы сидим на берегу, на еще сырой траве – я в центре, а по бокам Минэль в облике эффектной брюнетки, и Эйрик в укороченных штанах и босиком. На коленях Чудоносца – закрытая книга «Истории под седыми парусами», которую он полюбил, как очаровательного щенка, и с которой не расстается. Одеос лежит на стекле реки – на спине, растянувшись, без движения. Собственное дыхание он слышит как чужое – кого-то бесконечно близкого, но отдельного, самостоятельного. Тихая теплая вода держит его на себе, как на плотном желе. Его нутро буянило и устало, и сейчас отдыхает. Он успокоился, но все еще недоумевает от перемен, случившихся в нем, и от того, что он пропустил их, не отметил. У него пять старших сестер, и ни одного брата. Поздний сын в жреческой семье – это как спасение за минуту до краха! Когда все уже решили, что наследника мантии не будет, дом опозорен, низвержен, почти мертв! Его мать – учитель языка, на котором говорят жители побережья по ту сторону моря. На их языке «одеос» это «будущее». Первое, что он усвоил – статус превыше всего. Его никогда не влекли Надмирье и прочая духовность, но жреческий сан ему был необходим так, будто именно за ним он явился в жизнь. Вся атрибутика и все условности необходимы, чтобы не посрамить род. Ему по-прежнему нет дела до того, что за границей зримого, но на смену превозношения интересов семьи пришло превозношение интересов гильдии. Фанатизм взметнулся в нем, как пиво в кружке, из-под которой выдернули скатерть. Оскорбления, нанесенного гильдии, достаточно для того, чтобы жечь. Но сейчас он лежит на упругой поверхности, и в ушах у него – плеск воды и шум крови. А перед глазами – перламутровое небо, не ясное и не затянутое, а как будто накинувшее вуаль. Безмятежное и легкое небо.
- Люди любят мучеников, - говорит Минэль, сидящая возле меня на густой траве. – Они любят не тех, кто дал им блага, избавил от напастей, развеселил, защитил или утешил. Нет. Они любят тех, кто пострадал больше, чем они сами.
Я знаю это. Но мы с тобой больше не дружим, дорогая. И больше не будем дружить никогда.
- Тех, кому не повезло, - продолжает она с напором. – С кем обходились несправедливо. Кого угнетали и терзали. Кто погиб молодым и красивым. Кого принесли в жертву.
На ней восхитительное платье - пышное, черное, кружевное. Черный – цвет разума, логики и правоты в Пларде. Члены городского правления всегда облачаются в этот цвет, собираясь на свои заседания. Судьи и магистры тоже его уважают. Минэль выглядела ровно так же, как сейчас, когда явилась в покои Торнора, и перерезала ему горло. Угольные волосы и наряд символизировали ее правоту.
Мы уже много спели о Хальданаре, а теперь – завершающие куплеты. Мы оживляем его образ таким пряным ингредиентом как мученичество. Минэль взяла нож не по собственной инициативе – она исполнила волю своего господина. Да, бог власти, с тобой мы тоже, увы, не друзья.
Одеос выходит на берег обнаженным, и набрасывает тунику на мокрого себя. Ткань липнет к коже, и слегка просвечивает. Чуть теряет в белизне, чуть приобретает в прозрачности. Панорама реки без его вытянутых очертаний кажется пустой и неприкаянной.
- А ведь это всего лишь слово, - говорит Эйрик, до сего момента думающий о том, что хочет цыпленка, жаренного на вертеле до хрустящей корочки, кувшин терпкого вина, и певицу с лютней. – Ни чудес, ни благих деяний, ни подвигов. Одна наглая болтовня подняла его. И расшевелила народ.
Сущность слова самодовольно ухмыляется из своего платья.
- Верно, - подтверждает она.
Лицо Одеоса кривится гримасой, а тело, отделившись от разума, стремглав сгибается и разгибается, подхватив «Истории под седыми парусами». Страницы обители слова рвутся из переплета, и летят в стороны мятыми клочками.
- Ты!.. – опешивший Эйрик реагирует не сразу, но радикально.
Он вскакивает в вертикаль, и уверенно бьет буяна кулаком прямо в нос. Тот роняет книгу, и отвечает кулаком прямо в глаз. Минэль презрительно фыркает, и, приняв естественный облик, уходит в Межмирье, не прощаясь. Я наблюдаю нелепую схватку, не вмешиваясь – зная, что все закончится быстро и с пользой. Крепкий двурукий жрец слегка наваляет щуплому однорукому Чудоносцу, устыдится до трагедии, и примется вымаливать прощение. И, скорее всего, при случае купит ему новую книгу.
========== 23. ==========
- Люди начинают пребывать, - напряженно молвит секретарь Первого Храма, временный глава плардовского духовенства.
При этом он глядит в окно с вниманием, как будто люди пребывают прямо во внутренний двор ратуши.
- Пока – из близлежащих поселений, - продолжает он, хотя его собеседник-градоначальник не может не располагать данной информацией.
Кабинет очень просторен, он открывается окнами с противоположных сторон здания, и пронзается солнечными лучами насквозь. Его оформление – нежно-зеленое, белое, лимонное – выглядит таким свежим, что почти дает прохладу. На воздушных ротанговых столиках и этажерках, на матерчатых стульях и кружевных ковриках располагаются кошки – лохматые, гладкие, лысые. Городничий слегка сдвинут на кошках – это единственная зазубрина на его шлифованной практичности. Он сидит в своем солидном кресле за солидным столом, и гладит мощную откормленную зверюгу, хрипло мурчащую у него на коленях. При этом мыслями он ускользнул, и безнадзорный язык его неаккуратно бросает:
- Разберусь.
Временный главный жрец, встряхнувшись, резко отворачивается от окна.
- Вынужден предостеречь вас от решительных шагов без согласования с нами, - выдает он с давлением. Голос у него слегка болтается – как рубаха, которая не по размеру.
Городничий не удерживает кислый смешок.
- Вам бы со своим решить… - бормочет он в сторону. – Что у вас происходит, господин секретарь?
Жрец весь сморщивается, как от протяжной ноющей боли, и гасит инфантильный порыв спрятать лицо в ладонях. Этот миловидный пухляш вызывает у меня желание срочно поесть сдобных булочек, запивая их сладким ягодным молоком. У него чудесные мягонькие щечки, сочные девичьи губки, и добрые-предобрые глаза цвета мшистых древесных стволов – в точности такого же цвета, как у Хальданара. Аппетитной своей ручкой он достает платок из кармана туники, чтобы промокнуть вспотевший лоб, но не доносит шелковый клочок до места – роняет на пол.
- Безумие… - шепчет он, не заметив потери платка. – Беспрецедентный случай, ваша милость!
В Первом Храме – хаос, кавардак и дым, всеобщая потерянность и кручина. Церемония вскрытия Конверта должна была впрыснуть ясности и благополучия в жреческую жизнь, но имя, выдавленное с трибуны оледеневшим горлом человека-булочки, стало шоком для каждого. Торнор назвал приемником своего сына. Выбирать родственников – это дурной тон, но не запрещено официальными правилами. Проблема в том, что мальчишке всего тринадцать, он учится в школе, и до верхней степени ему еще четыре года. А до посвящения – того больше.
Секретарь долго вглядывается в меня, сидящую на подоконнике, будто видит за кошачьим обликом сущность. Этот неравнодушный, чтящий традиции и чистоту человек симпатичен мне, и я испытываю некоторую неловкость из-за его искренних переживаний. Вокруг его сознания вьется мысль, что Торнор сошел с ума, и он шарахается от этой мысли, боясь скользнуть по ее краю. Владыка, тем более умерший, это почти божество. Усомниться в нем – это преступление против Надмирья, всего порядка вещей, и самой жизни! Мне немного стыдно за его муки, потому что Торнор был абсолютно адекватен. Он выбрал в приемники надежного, ровного и умного мужчину средних лет, одного из своих приближенных – предсказуемый и скучный выбор. Именно его имя большинство ожидали услышать, но я заменила конверт. Прошу прощения, Конверт. Получила нужные почерк и подпись, получив нужное обличие, и махнула писульку. Делов-то. Труднее оказалось снять с пальца вросшее в него кольцо-печатку, но я смогла. Немного мыла, немного терпения, и писулька была опечатана. Кольцо вернулось на место, подлинник сгинул в печи – все шито-крыто! Я чрезвычайно порадовалась данной успешной операции, и наградила себя тортом с воздушной горой землянично-сливочного крема.