Насытившись вздором чудака в побрякушках, люди расходятся. Я сижу на перевернутой бочке в тени, и не тороплюсь уходить. Беленсиан изучает прибыль. В корзинке – четыре медяка, деревянное кольцо маленького размера, пестрый витой шнурок из тех, что любят селяне (некто анонимно пригласил ясновидца на свидание), подсохшая половина пряника, и длинная коричневая папироса из заморского груза. Внизу стоит почти пустая бутылка дешевого вина без пробки. Беленсиан отставляет корзинку, отдельно рассматривает кольцо, тонко изготовленное из осины, и надевает его на мизинец. Усаживается на свою трибуну-ящик, закуривает папиросу, и замечает, наконец, меня. Он машет мне приветственно, и я подхожу, приветственно маша на ходу.
- Поклон, приятель, - бодро говорит он. – Будешь курить?
Я отрицательно мотаю головой, а он сетует:
- Жадюги! – и затягивается неглубоко, экономно. – Положили всего одну папиросу. Беда с этой публикой. Приличные люди меня не слушают, а у бестолковой черни денег нет. Но сегодня улов еще не так плох. Вчера положили грязный носовой платок, хвост сушеной рыбы и выбитый зуб. Гнилой, дырявый, отвратительный зуб. Брр!
Он смеется, но совсем не весело. Я знаю, что дела у него идут худо. Заработка почти нет, одолевают давнишние кредиторы, которых он не помнит, недоверчивые слушатели срывают выступления. На днях его закидали объедками, пришлось ретироваться. Проститутка, которой он гадал по руке, и, как обычно, нагадал успех и благополучие, украла у него пояс с висюльками и плоский камушек с нацарапанной надписью «БЧ».
- Есть идея, - смеется он, сверкая жемчужными зубами в темноте, - как сделать свою жизнь сахарной. Хочу жениться на богатенькой деве. Пусть будет совсем страшная, пусть хоть на тебя будет похожа, лишь бы с деньгами. Мне бы только попасть туда, где водятся богатые девы, а я уж сумею захомутать себе одну. Но – опять беда. По нижним районам они не ходят, а в верхние меня не пустят, - он безнадежно вздыхает. - А как твоя-то жизнь, друг?
- Гружу, - отвечаю лаконично.
Он смеется, тычет меня в живот кулаком в кольцах и нарисованных завитушках.
- Достойный труд, но совсем не для меня, - отрезает он с внезапным холодом. - Кораблей – полное море, грузов – полные корабли. Все грузы никогда не перетаскаешь, понимаешь, о чем я? – он глядит на меня долго, а потом вздыхает. – Не понимаешь. Народ все время тянется в Плард, думая, что нырнет здесь в сахар. А на деле город вас всех пережевывает и выплевывает, не запоминая вас, и не замечая даже. Работяга никогда не прыгнет выше своих будней, никогда не выплывет из потока, который его несет. Вот вы грузите от зари до зари, получаете свои честные стабильные медяки, тратите их на пищу, пойло и койку, а потом вы одряхлеете и помрете, а корабли будут причаливать и отчаливать. И другие простаки будут бесконечно грузить, пока не помрут, а корабли продолжат причаливать и отчаливать. Тоска берет от этого, вот правда. И поясницу скручивает от одной мысли.
Он докуривает папиросу, и, наклонившись, кидает окурок в бутыль с остатками вина. Окурок шипит в вине, маленький колокольчик звякает в носу.
- А тебя город запомнит? – спрашиваю я.
Он смеется, хотя ничего смешного нет.
- А я хоть проживу жизнь для себя, а не для города, - отвечает он. - Вы, работяги – булыжники, из которых сложены мостовые. Все по ним ходят, и никто их не видит. Не хочу быть булыжником, а человеком быть не вышло по рождению. Чтобы быть человеком, надо родиться в хорошей семье, обучиться грамоте и наукам, получить достойный чин. А если родился рванью, то тебе или в работяги, или в бандиты, или в вольные птицы вроде меня…
- В Перьеносцы, - говорю я зачем-то, а он почему-то хохочет.
Колокольчик и прочие висюльки бренчат на его дергающемся теле, и мне тоже становится печально.
Он унимается, вытирает выступившие от смеха слезы, перемешанные с размоченным свекольным соком, и спрыгивает с ящика. Подбирает свою корзинку с подаянием, и говорит спокойно:
- Пойду я. И тебе пора, завтра с утра грузить.
Он уходит, не взглянув на меня, а ножи в его прическе поблескивают металлической гладью, отражая пламя факелов. Я наблюдаю за ним, пока он не исчезает за углом, а потом отправляюсь в ночлежку.
Я сижу чайкой на высоком ажурном заборе, и смотрю на дом. Дом большой, у него два этажа и мансарда. Его стены из белого камня, окна – в человеческий рост, второй этаж опоясывает широкий балкон с колонами-скульптурами в виде стройных девушек и рельефных юношей. Первый этаж окружен террасой с цветами в каменных вазонах. Кусты в саду фигурно пострижены, в фонтане плавают яркие рыбки. От ворот к дверям ведет широкая кипарисовая аллея. В беседке, увитой цветами, за изящным столом сидит дама в тонком платье, и читает книгу. У ног дамы лежит светлый расчесанный пес с бантом на шее.
Это самый богатый и привилегированный район города, здесь все жилища выглядят примерно так. Здесь гнездятся высокие чиновники, успешные торговцы, ученые, писцы, жрецы, землевладельцы, военачальники. В соседнем квартале живет городничий. Неподкупная стража блюдет порядок и покой. В обличии человека мне ни за что не проникнуть сюда.
Я сижу чайкой и думаю, что мне не нравятся геометрически стриженые кусты и деревья. В моем саду растения выглядели бы естественно, как в лесу. Вместо фонтана был бы пруд, а в нем – маленький водопад. А вместо рыбок – утки. Мой сад был бы тенистый, густой, изобильный. Этот – слишком ровный и пустой, какой-то чопорный. А дом красивый, он мне нравится. В моем были бы такие же огромные окна. А вот собаки у меня бы не было. Я слишком люблю быть кошкой, чтобы заводить собаку. Кстати, это – дом одного из жрецов Пларда. Или не кстати, не знаю. Я многое знаю, но заглядывать в будущее не умею. Не могу предсказать, захочет ли когда-нибудь Хальданар богатства и блеска.
Сегодня у нас выходной, и он еще спит. Я покружила над морскими волнами, полюбовалась встающим солнцем, и прилетела сюда. А позже мы пойдем бродить в лесу и кататься на лодке. У него на ладонях ужасные мозоли, поэтому грести буду я. Мы купим свежих булок и молока, и устроим милый завтрак на реке.
По чистой дороге медленно движется двойка белых пышногривых лошадей, впряженных в бричку. Это немолодой магистр природоведческих наук и его немолодая жена совершают утреннюю прогулку. У них легкие летящие одежды и легкие спокойные лица. У них легкая благополучная жизнь, они не озираются в напряжении, как люди на улицах нижних районов, никуда не торопятся, не прячут поглубже кошельки. Они отдохнувши и сыты, их беседа – о приятных пустяках. Они не ссорятся друг с другом из-за того, что один съел слишком много, а другому осталось слишком мало. Почему-то у людей принято не уважать тягу к богатству, считать ее низменной и плоской. Будто бы богатство делает людей хуже, равнодушнее и развращеннее. Это ведь неправда. Бедность и тяготы озлобляют и упрощают людей, а вовсе не роскошь. Я хочу роскоши, и мне за это не стыдно. И она у меня будет, а иначе что я за бессмертное мистическое существо?
Лесной променад не удался – лес гнал Хальданара тучами ос, стегающими по лицу ветками и ядовитым жгучим соком растений, которые совсем не ядовиты для тех, кто не проклят. Мы поспешно выбрались к реке, скинули башмаки, и погрузили босые ноги в горячий тонкий песок. Здесь пустынно, ярко, сочно, здесь надрывно кричат чайки, и колыбельно плещется вода. Я выгляжу девицей, у меня платье с фартуком и оборками в вырезе, и косынка закреплена сзади под распущенными волосами. Я выгляжу городской девушкой, молодой жительницей нижних районов Пларда. Хальданар завязывает на моем запястье деревенский витой шнурок, и разнежено улыбается.
- Я бы рассказал тебе свой сон, но ты его и так знаешь, - говорит он.
Я завязываю шнурок на его запястье, улыбаюсь и отвечаю:
- А ты все равно расскажи.
Он рассказывает. Ему снилось, что он – сущность штиля, слуга бога морей. Он разговаривал с господином, и в звоне масс крошечных колокольчиков распознал слова о том, что штиль и покой лучше шторма и приключений. Что необходимо только грести, не жалея себя, методично и упорно продвигаться, и тогда ты доберешься до цели без потерь. Не надо быть всезнающей сущностью, чтобы понимать, что сон озвучил ему его собственные мысли.