Этим вечером она решила отказаться от нижнего белья. «Меньше препятствий», — сказала она себе, одеваясь. Исключительно из логических соображений, конечно.
— Антонин, — выдохнула она, вскидывая руки назад, чтобы зарыться своими любопытными пальцами в его длинные волосы, настойчиво желая большего контакта после шести долгих месяцев искушения. — Как, черт возьми, ты это сделал? Я даже не поняла, как оказалась здесь…
Она почувствовала спиной легкую вибрацию его смешка.
— Я теряю свою магию, solnyshko, но не свою чудовищность, — ответил Антонин, собственнически обхватив ладонью ее горло, и потянул томительно, с нарочитой медлительностью, молнию вниз. Он оперся подбородком на плечо Гермионы, наблюдая, как ее плоть медленно обнажается перед ним. — И ты скоро сама в этом убедишься, моя храбрая девочка.
Это мрачное, жесткое пророчество и ощущение его крепкой хватки на шее вызвали у Гермионы безудержный стон, который она не смогла бы подавить даже за миллион галлеонов.
— Блядь, — выдохнул он, полностью расстегивая платье, срывая его и небрежно бросая в дальний угол. Свободной рукой Антонин обхватил ее правую грудь, заставляя ее скулить и извиваться под его прикосновением. — Под этим на тебе ничего не было, ты, коварная лисица, Гермиона Грейнджер, — упрекнул он, хотя тон его голоса при этом был самый одобрительный.
— Просто я не знаю, какое белье тебе нравится. Пока не знаю, — слегка подразнила Гермиона.
— Chert voz’mi, — прошептал он, пока его член, увеличиваясь и подрагивая, соблазнительно терся о ее женственность.
Гермиона начала двигаться навстречу его возбуждению, бесстыдно жаждая трения, а его руки снова были повсюду: ласкали ее соски, ключицы, руки, лицо. Было что-то опьяняющее в том, как он удерживал ее, в том, как она отдавалась его власти, и тогда она осознала, как сильно желает, чтобы он испробовал ее на вкус.
— Сделай это, Антонин, — велела она, нетерпеливо переходя границы здравого смысла. — Я готова.
Он одобрительно замурлыкал, целуя ее с неожиданной нежностью в щеку.
— Гермиона, моя единственная, моя жизнь, — шептал Антонин, она таяла от его отчаянных слов, пока он нежно собирал ее пышные волосы в одну руку, а другой касался ее челюсти, наклоняя голову набок и обнажая горло. — Pozhaluysta… что бы ни случилось со мной после того, как я тебя укушу… кем бы я ни стал, solnyshko… никогда не забывай, что я люблю тебя.
У нее не было даже секунды, чтобы осознать чудовищность его заявления, как она ощутила клыки, пронзающие шею.
Время замедлилось.
На несколько секунд для Гермионы пропали все звуки и отключились чувства. Осталась лишь возможность наблюдать в периферии зрения за тонкой алой струйкой крови, стекающей к ее правой груди, а также за прикосновением его длинных пальцев к шраму на ее животе. Его ногти, казалось, удлинялись, вцепляясь крепче в ее плоть.
А потом все это разом нахлынуло на нее, все звуки и ощущения: клыки, все глубже вонзающиеся в кожу; прикосновение его губ и настойчивость языка; его рот, повествующий ее внемлющему телу о долгих месяцах голодания; покалывание анестезирующей слюны на ране; ногти, впивающиеся в живот, но не разрывающие плоть; ощущение его второй руки, все туже и туже затягивающей кудри, пока он наслаждается своей ведьмой.
— О-о-о… м-м-м-м… А-а-ах!!! — издавал Антонин приглушенные крики в перерывах между посасыванием и облизыванием ее плоти. Срывающийся глубокий голос, который так долго сдерживался, окончательно разбил ей сердце.
Гермиона медленно подняла руку и любовно коснулась его бородатой щеки.
— Бери, Антонин, — настаивала она, понимая, что этот обмен кровью каким–то непостижимым образом стал более интимным, чем все, что она делала с любым человеческим мужчиной — с Роном, с Виктором, с любым случайным незнакомцем в пабе — хотя Антонин еще даже не трахнул ее.
Казалось, он полностью отпускает и теряет себя, прижимаясь к ее плоти и издавая глухие утробные звуки, напоминающие рычание зверя.
— Я… представлял себе это… тысячи раз… но я… никогда… блядь… не думал…— прошипел он, медленно вытаскивая клыки и слизывая оставшуюся кровь на ее коже снова и снова. Гермиона почувствовала, что рана на шее, подобно тому как это было с губой, начала уменьшаться и затягиваться. — Гермиона, suka blyad’, какая ты… вкусная для меня… Блядь!
А потом это случилось снова — всплеск скорости — и в следующий миг она оказалась на четвереньках. Ее восторженные крики эхом разносились по всему коттеджу, пока язык Антонина неистово проникал внутрь, а ловкие пальцы касались клитора. С едва ощутимой вибрацией он стонал в ее утробу.
— Твою мать! — закричала Гермиона. Видимо, по какой-то нелепой причине она не догадывалась, что он будет питаться и этим — но Антонин питался — от прикосновений его рта ее бедра непроизвольно подрагивали. Пока он облизывал и растирал кончиками пальцев ее плоть, его стоны превратились в утробное рычание, и Гермиона теперь ощущала вибрацию его голоса всем своим телом.
— М-м-м-м… — наслаждался Антонин.
Казалось, это был первый раз, когда ее мужчина настолько искренне наслаждался этим процессом.
— Милый… блядь… Мерлин! — взвизгнула Гермиона, когда Антонин провел ногтями по ее бедру и еще глубже вошел в нее языком, упиваясь в эйфории.
— Моя… — пробормотал он в ее влажные складочки в перерывах между глубокими вылизываниями. — Наконец… моя.
Когда его язык переместился на клитор, Гермиона поняла, что таким образом может кончить слишком быстро.
Но этой ночью она тоже была голодна, нуждалась, жаждала полного подчинения.
— Мне нужно… больше, — пронзительно закричала она. — Мне нужен… весь ты. Пожалуйста, Антонин…
И через несколько секунд его губы исчезли.
Тяжело дыша, она воспользовалась этой возможностью, чтобы приподняться на одной руке и оглянуться через плечо; ее ошеломило то, что она увидела позади себя.
Это был первый раз, когда Гермиона имела возможность оценить его наготу, и она стала для нее слишком шокирующей.
Он стоял прямо, на коленях, в его глазах виднелся лишь тонкий красный ободок, настолько были расширены зрачки; Антонин смотрел на нее с дьявольским обожанием сквозь полог его длинных густых каштановых волос. Гермиона впервые почувствовала себя добычей. Очевидно, как только он выпил ее кровь, в нем произошла перемена. Гермиона вспомнила его предостерегающий голос: «кем бы я ни стал, solnyshko…», задаваясь вопросом (не столько с тревогой, сколько с возбуждением), насколько диким он может стать. Его четко очерченная грудь была испещрена симфонией соблазнительных шрамов, и она хотела бы изучить путь и происхождение каждого из них, хотела однажды проследить своим языком дорожку темных волос на груди, спускающуюся с живота к его…
Сиськи Цирцеи.
Теперь Антонин самодовольно ухмыльнулся, над бородой появились ямочки, пока он нагло, медленно поглаживая, трогал себя, готовясь войти в нее; рельефные мышцы правой руки напрягались и перекатывались в мерцающем отблеске свечей. Гермиона упрекнула себя за то, что оказалась не готова к тому, что лицезрела в его руках, но в то же время не могла вспомнить ни одного подраздела просмотренных ею учебников под названием «Вампирские члены: обзор».