— Я собираюсь кончить в тебя, ведьмочка, — предупредил он. — Будет холодно и… много и… ты ни черта не сможешь с этим поделать. Я заявляю, блядь, на тебя свои права.
— Черт возьми, Антонин, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА…
Ей, скорее всего, было бы стыдно за это поведение, но, опять же, в ее голове этому не было места. Существовал только этот мужчина, это восхитительное совращение, этот благословенный обмен жизненной силой между ними.
— И это не… единственное, что я собираюсь сделать, — прохрипел он, его скорость достигла уровня, который превосходил все мыслимые пределы. Он поражал ее снова, и снова, и снова, и снова, подталкивая ее с каждым безжалостным толчком к кульминации, а она улыбалась, как слабоумная, от чистого блаженства, пока не услышала угрожающее шипение за своим ухом.
Гермиона уже поняла, что сейчас произойдет, но все равно воскликнула от удивления и восторга, почувствовав, как его клыки вонзились в кожу рядом с горлом — с другой стороны от того места, где он кусал прежде. И этот самый момент, когда Антонин еще сильнее сжал ее руки, а она осознала, что он исполняет свое грозное обещание — «удерживать зубами на месте, пока терзаю твою плоть» — стал ее концом.
Оргазм обрушился на нее с мощью неукротимого парового двигателя, визжа, неистовствуя и затмевая все ощущения кроме: звуков его рычания у ее шеи; запахов кедра, пота, пчелиного воска, бергамота и железа; вида теней от их тел, отбрасываемых в свете мерцающих свеч, ритмично, эротично движущихся по стене, обшитой деревянными панелями. А также всех ощущений — ощущения сладкой, пульсирующей боли в шее; успокаивающее, но неистовое прикосновение языка к ее коже; настойчивое давление на руки; успокаивающая прохладная тяжесть на спине; переплетенные, наконец, с ее собственными прекрасные длинные ноги; и чувство внутреннего долгожданного опустошения, оттого что он прикасался к ней, растягивал ее, любил ее так, как она всегда хотела. Ее кульминация оказалась настолько сильной, настолько безжалостной, что Гермиона вряд ли смогла удержаться на ногах, если бы Антонин предусмотрительно не уложил ее на кровать, настолько все ее тело сотрясалось сейчас в возвышенном апофеозе.
И он тоже это знал: чувствовал, как она рассыпается на кусочки под ним, слышал ее безудержное, примитивное мяуканье — и, убирая рот от ее горла, с безумным ревом тщеславия и удовлетворения он достиг своего собственного завершения.
— SOLNYSHKO! — проревел он. — Nikogda ne ostavlyay menya! Блядь!
И затем она почувствовала это — неумолимый холод, которым Антонин наполнял ее. Его голос, звучащий подобно какому–то первобытному, бессловесному, ревущему кличу, эхом разносился по всему коттеджу. Извергающиеся, неустанные потоки его завершения заполняли все ее чрево. Гермиона вздохнула и прикрыла глаза в странном умиротворении, оттого насколько эти прекрасные ощущения продлили ее собственный завораживающий апогей. Они не причиняли боли, только успокоение, как кубик льда в жару, как первый снег, который ждешь в детстве, как холодная ткань на лихорадочном лбу. Его холод был благословением, даром, благодатью, и она будет жаждать этого снова и снова.
А затем Гермиона вернулась на землю, ощущая, как Антонин выпустил ее руки и полностью опустился на нее сверху, шепча ей на ухо пылкие торопливые обещания, которые она не понимала.
— Ya tebya lyublyu, ya tebya lyublyu, ya tebya lyublyu, Гермиона. Ty boginya, ty sirena, ty angel, ty koroleva… moy Bog… bud’ moyey zhenoy…pozhaluysta, ведьмочка…
Гермиона лишь опустила лицо на старое стеганое одеяло, мурлыча от чистого удовлетворения, пока он осыпал ее щеку нежными поцелуями. Она задавалась вопросом: если это она была той, кем питались, как она могла быть такой насытившейся, такой наполненной, такой цельной.
<> <> <> <> <>
— Как ты себя чувствуешь?
Они лежали бок о бок на покрывале, слишком уставшие, чтобы залезть под стеганые лоскутные одеяла, держась за руки и глядя на тени, танцующие на фактурном потолке, отбрасываемые светом свечей.
Гермиона услышала усмешку.
— Я знаю, что это прозвучит бессмысленно, но… я чувствую себя… живым. Более живым, чем чувствовал себя в течение многих лет. Я даже не осознавал, насколько ослаб, пока ты… ладно…
Она наблюдала, как Антонин сел, открыл ящик маленького деревянного прикроватного столика и достал свою палочку, сделав глубокий вдох перед заклинанием.
— Акцио, платье, — произнес он.
Сброшенная одежда прилетела сразу же в его руку, словно птица, без вздрагивания, без заминки, без малейшего промедления, без привычного сопротивления, которое его магия оказывала в течение последнего года. Он схватил легкую ткань и обернулся к Гермионе с самой счастливой улыбкой, которую она когда-либо видела на его лице, его горящие радужки были яркими, словно спелая клубника.
Гермиона улыбнулась, сладко потянулась и зевнула, как это делал Живоглот.
— Хорошо! — произнесла она с энтузиазмом. — Нам просто нужно следить, чтобы ты достаточно часто принимал меня, — пошутила она с дерзкой усмешкой.
Он снова усмехнулся, кладя палочку обратно в ящик, затем лег на бок рядом с ней, приподнявшись на локте.
— Это может происходить даже чаще, чем тебе хотелось бы, ведьмочка, — предупредил он с ухмылкой. — Но, что более важно: Гермиона, как ТЫ себя чувствуешь?
— Фантастически, ни у одного языка в мире не хватит слов, чтобы описать это, даже у твоего, — растягивая слова, произнесла она, поворачиваясь на бок лицом к нему. — Но если говорить серьезно, я полагаю, что это похоже на обычное донорство крови. Я верю, что ты будешь осторожен со мной. Возможно, тебе придется время от времени готовить мне стейк и яйца, чтобы восполнить мои силы, если ты сможешь это пережить, — пошутила она.
— Что угодно, — заявил он, улыбаясь и накрывая ладонью ее лицо. — Все, что захочешь, лишь бы ты осталась. И… blyad’, тем не менее, Гермиона, я хочу извиниться. За… это… за то, что исходит из меня в кровавом безумии. Это… — Он покачал головой. — Я ничего не могу поделать, когда питаюсь. Но с тобой это было совершенно иначе, абсолютно другой уровень. Думаю, я немного сошел с ума, — признался он слегка застенчиво, проводя пальцами по ее шее и вниз по тоненькой красной дорожке к соску.
— Не переживай насчет меня, Антонин Алексеевич Долохов, — заверила Гермиона, благодарная тому, что получила с ним сегодня самое великолепное удовлетворение за всю свою сексуальную жизнь. — Знаешь, Торфинн говорит, что мы оба сумасшедшие, когда дело касается друг друга. Значит… это вполне нормально.
Но когда она закончила последнюю фразу, то обратила внимание, что лицо Антонина искажено в каком-то суровом выражении самобичевания.
Она посмотрела вниз на свое тело и обнаружила, что его изучающий указательный палец остановился на ее животе — на дорожке его пурпурного проклятия.
— Твой шрам, Гермиона, — прошептал он с удивительной теплотой, заметив ее внимание. — Я так виноват. Я всегда буду сожалеть об этом.
— Антонин, — сказала она, взяв его за руку. — Я не думаю о нем как о шраме. С некоторых пор я… возможно это прозвучит глупо, но я думаю о нем как о… твоей подписи. И она… мне очень нравится, — призналась она, краснея от смущения, несмотря на все, что произошло между ними за последний час. — А отныне это… словно… знак моей принадлежности тебе. И он очень дорог мне. Я бы ни за что на свете не согласилась избавиться от него, если бы кто-то нашел способ и предложил мне это.