— И? — возразила она. — Я прекрасно понимаю, что не в твоем вкусе (на самом деле, я не во вкусе большинства мужчин), но, что касается меня, после всего того времени, что мы провели вместе в течение этих шести месяцев, тебя не должно удивлять, что я согласна на такой вариант, Антонин. Если твое чувство голода хотя бы наполовину соответствует тому, что описано в учебниках, то… — пробормотала она, смущенно отводя взгляд. — Я уверена, ты можешь на это согласиться.
Он отступил назад, схватившись за дверной косяк, по-видимому, чтобы сдержать себя.
— Ты не знаешь, о чем говоришь, ведьмочка, — упрекнул он, его лицо было серьезным, а голос — мрачным, как небо за коттеджем.
— Я… совершенно уверена, что знаю, — ответила она с дерзкой ухмылкой.
— Гермиона, — прорычал он. — Ты не понимаешь. Я больше не трахаюсь, как нормальный мужчина.
Это утверждение попало ей прямо в трусики, не спрашивая особого разрешения с ее стороны. Она была чертовски мокрой, а он даже не прикоснулся к ней.
— Антонин, абсолютно ничто из того, что ты сейчас скажешь, не переубедит меня.
— Ты говоришь мне, что сознательно, добровольно, — он недоверчиво отступил от двери спальни, — предлагаешь мне свою плоть, чтобы я взял ее любыми способами?
Гермиона словно лицезрела ангела и дьявола на каждом из его плеч, тянущих его туда и обратно между крайностями ужасающе обидного отказа и высокооктанового желания.
— Я сказала тебе заткнуться и начать есть меня.
<> <> <> <> <>
— Ты должна уйти. Немедля.
Гермиона только что обнажила перед ним свою шею и почувствовала мягкую хватку длинных пальцев на своем горле. Но Долохов снова сделал шаг назад — спрятал клыки, которые, она успела разглядеть, и приказал ей уйти.
Однако сегодня она была уже не той Гермионой, которая в первую ночь робко ставила на стол леденцы.
Он не избавится от нее так легко.
— Нет, я не уйду, — отрезала Гермиона в ответ. — Я знаю, что, питаясь мной, ты не превратишь меня в вампира — этот процесс гораздо сложнее. И я верю, что ты не возьмешь слишком много крови. Я готова. Я хочу кормить тебя. Чего ты боишься, Антонин?
Гермиона поздно поняла, что это было, вероятно, слишком откровенно, но, как это иногда с ней случалось, слова вырвались прежде, чем она успела подумать.
Долохов издал громкий животный рев, пробил кулаком дыру в деревянной обшивке стены; сила и скорость, рассеянно вспомнила Гермиона. В мгновение ока он оказался рядом и навис над ней, схватив за плечи обеими руками.
— Я боюсь того, как сильно этого ХОЧУ, бесстрашное ты создание! — выкрикнул он, сотрясая ее тело, потому что его самого трясло. — Как думаешь, почему я был так жесток с тобой, solnyshko, отвергал, делал все, чтобы ты от меня отказалась так же, как я сам уже отказался от себя? — Гермиона зачарованно смотрела на его клыки, пока он кричал словно в агонии.
— Антонин! — выдохнула она, наклоняясь ближе, несмотря на его безумие, и неосознанно схватившись пальцами за его кожаный ремень — хрупкий якорь среди его трепещущей страсти.
— Знаешь, почему я так упорно, так тщательно старался не касаться твоей кожи? Знаешь, почему я не доверял себе, что смогу сдержаться от одного прикосновения? Suka blyat’, знаешь ли ты, почему с каждым днем мне становится все труднее не сожрать тебя, удерживая зубами на месте, пока я терзаю твою плоть, заставляя кричать так громко, чтобы каждое дерево в этом проклятом лесу узнало глубину твоего экстаза? Ты знаешь почему, ведьмочка?
Одним молниеносным движением Антонин крепко обхватил ее за спину и притянул к себе так близко, что их носы почти соприкоснулись; его багровый взгляд впился в ее нуждающуюся душу. И тем не менее он продолжал кричать:
— Потому что я ЖЕЛАЮ тебя! Потому что я ВСЕГДА желал тебя! Ты не представляешь, сколько раз, пока я питался другими женщинами, я МЕЧТАЛ, ЧТОБЫ ОНИ БЫЛИ ТОБОЙ!!!
Задыхаясь, хватая воздух ртом, Гермиона позволила этому признанию омыть ее, окрестить. Она пыталась сдержать слезы от неземного облегчения — от того, что ее хотел, удерживал в руках и заявлял на нее права единственный желанный ею мужчина, мужчина, который приложил столько усилий к ее спасению.
Было ли это неправильно? Вероятно.
Ее это беспокоило? Абсолютно нет.
— Тебе не нужно больше мечтать об этом, Антонин, — прошептала Гермиона, положив ладони на его бородатую челюсть и встав на цыпочки, она сделала то, чего подсознательно желала гораздо дольше, чем сама это осознавала, — накрыла его губы своими.
Антонин застонал ей в рот — порочно, безудержно, восхитительно громко. Его язык пробовал ее на вкус, пока он одной рукой вцепился в ее локоны, а другой одним резким, быстрым, жадным рывком еще крепче прижал ее тело к своему. После месяцев мечтаний Гермиона была счастлива находиться в его власти. Антонин так долго избегал любого касания к ее коже, но теперь, когда их губы, язык и зубы встретились в яростном слиянии, казалось, он не мог насытиться прикосновениями к ней, ощущениями его удивительно прохладных пальцев на ее щеках, на ее шее, на ее груди, на ее животе. Столкновение его холода с ее теплом приводило Гермиону в исступление.
Каким–то образом — она не поняла как и в какой момент это произошло — он прижал ее к двери коттеджа, прижимаясь к ее животу своей растущей эрекцией. Антонин целовал ее с неистовством человека, ищущего воду в пустыне, как будто ее возбуждение было живительной силой для него; и теперь она знала, что это действительно так и было.
Пока они яростно целовались, его клык впился в ее нижнюю губу, выпуская каплю крови. Одной рукой Антонин крепко схватил ее челюсть, зализывая раненую плоть. Гермиона ощутила легкое покалывание, его слюна содержала приятный коагулянт, одна из вампирских штучек, о которой Гермиона когда-то читала, но сейчас, пока она лихорадочно расстегивала остальные пуговицы на его рубашке, ей было не до этого…
— Подожди, — прошептал он. — Подожди, женщина! — рявкнул Антонин, оттолкнув ее, чем вызвал у нее такой скулеж, за который ей было бы стыдно при других обстоятельствах. — Мы не можем… я не могу сделать это с тобой.
— Черт, Антонин, да! Ты, черт возьми, можешь! — вскрикнула она, хватая его за лацканы, прежде чем он сжал оба ее запястья в своих руках, устремив на нее суровый взгляд.
— Гермиона. Почему ты не можешь иметь детей?
С тем же успехом он мог бы дать ей пощечину, настолько она была ошарашена его словами.
— Я… я никогда… не рассказывала тебе, что не могу иметь детей, — пробормотала она.
— Но ты не можешь. У тебя никогда их не будет. Напомни мне, почему это произошло.
Осознав, к чему он клонит, она покачала головой, поджимая губы в порыве внезапной ярости.
— Антонин, нет, ты не можешь винить себя…
— Еще как, блядь, могу! — он закричал. — Я наложил проклятие, Гермиона!
— Это не… Черт. Я, конечно, люблю Рональда в стиле «Мерлин-а-кто-еще-будет», но он не должен был рассказывать тебе это, — горько прошипела она. — Это не его тайна, чтобы он с кем-то делился ей.
— Нет. Не его. И это одна из причин, почему я ненавижу его. Он настойчиво трепался со мной за нашими шахматными партиями обо всей своей жалкой рыжей жизни. Другая причина в том, что ему невероятно повезло, у него была возможность любить такую гребаную БОГИНЮ, как ты, а он предпочел вместо этого заделать ребенка какой-то шлюхе за твоей спиной. Вот почему я называю его Уизел! — выплюнул Долохов. — Но дело не в этом, solnyshko. А в том, что ты бесплодна навеки, и это только моя. Блядь. Ошибка, — вскрикнул он, обхватывая ее лицо дрожащими руками.
— Лучше быть бездетной и живой, чем рожать детей от ублюдков, таких как гребаные Макнейр и Руквуд, прикованной цепями в каком-нибудь жутком, кишащем крысами подземелье! — крикнула Гермиона ему в ответ, положив свои руки на его.