2. Но каким образом должны будут исполняться в будущем обществе те задачи, которые в настоящее время исполняет государство? При этом обыкновенно имеют в виду три рода задач[835].
Во-первых, защиту от злых людей, находящихся среди нас[836]. «Но кто же эти находящееся среди нас злые люди? Если три-четыре века тому назад, когда люди гордились своим военным искусством, вооружением, когда убивать людей считалось доблестью, — и были такие люди, то ведь теперь таких людей нет; никто не носит более оружия, и все исповедуют заповедь человеколюбия. «Если же под людьми, от нападения которых должно защищать нас государство, разуметь тех людей, которые совершают преступления, то мы знаем, что они не особенные существа, вроде волка среди овец, а такие же люди, как и все мы, и точно так же не любят совершать преступления, как не любим этого и мы. Мы знаем, что деятельность правительств со своими, не соответствующими современному уровню нравственности жестокими приемами наказаний, тюрьмами, каторгой, виселицами, гильотиной — скорее содействует одичанию народов, чем смягчению их, и потому скорее увеличивает, чем уменьшает число таких насильников»[837]. Если бы мы были христианами и потому полагали, что «наша жизнь должна быть отдана на служение другим, то не нашлось бы такого безумного человека, который лишил бы пропитания или убил бы тех людей, которые служат ему. Миклухо-Маклай поселился среди самых грубых, как говорят, «диких» людей, и его не только не убили, но полюбили, покорились ему только потому, что он не боялся их, ничего не требовал от них и делал им добро»[838].
Во-вторых, спрашивается, кто же будет защищать нас в будущем обществе от внешних врагов[839]? Но ведь мы же знаем, «что все европейские народы исповедуют принципы свободы и братства и потому не нуждаются в защите друг от друга. Если же говорить о защите от варваров, то для этого достаточно одной тысячной доли тех войск, которые стоят теперь под ружьем. Государственная власть не только не спасает от опасности нападения соседей, а напротив, она-то и вызывает их»[840]. Но «если бы существовало общество христиан, не делающих никому зла и отдающих весь излишек своего труда другим людям, то никакие неприятели — ни немцы, ни турки, ни дикари — не стали бы убивать или мучить таких людей. У них можно бы было просто брать все, что они отдавали бы с полной охотой, не делая различия между русским, немцем, турком и дикарем»[841].
В-третьих, спрашивается, каким образом будет возможно в будущем обществе существование путей сообщения, воспитательных, образовательных, религиозных и других общественных учреждений[842]. «Если и было такое время, когда люди были так разобщены друг от друга, когда средства общения и передачи мыслей были так мало выработаны, что они не могли прийти в согласие ни о каком общем, ни торговом, ни экономическом, ни воспитательном деле без государственного центра, то теперь это время уже прошло; средства общения и передачи мыслей получили широкое развитие; для образования обществ, собраний, корпораций, для созыва конгрессов, основания экономических и политических учреждений нет надобности в правительстве; правительства в большей части случаев скорее мешают, чем содействуют достижению этих целей»[843].
3. Какие же формы примет в будущем общественная жизнь в своих частных проявлениях? «Будущее будет таким, каким его сделают обстоятельства и люди»[844]. В настоящее время мы не в состоянии отдать себе вполне ясный отчет об этом[845].
«Люди говорят: «Каковы же именно и в чем будут состоять те новые порядки, которые заменят современные? До тех же пор, пока мы не будем знать, как именно сложится наша жизнь, мы не хотим идти вперед и не тронемся с места»[846]. «Если бы Колумб рассуждал так, он никогда не снялся бы с якоря. Сумасшествием было ехать по океану, не зная дороги, по океану, по которому никто не ездил, плыть в страну, существование которой — вопрос. Но это сумасшествие открыло новый мир. Конечно, если бы народы только переезжали из одного готового hotel garni в другой, еще лучший, — все было бы гораздо проще, да беда вся в том, что некому заготовлять новых квартир»[847].
Но когда люди стараются представить себе условия жизни в будущем обществе, их не столько беспокоит «вопрос о том, что будет, сколько вопрос о том, как жить без тех привычных нам условий жизни, которые мы называем наукой, искусством, цивилизацией, культурой?»[848]. «Но ведь все это суть только различные формы проявления истины; предстоящее изменение будет только приближением к истине и ее осуществлению. Как же могут формы проявления истины быть сведены на нет приближением к ней? Они будут иными, лучшими и высшими, но ни в коем случае не уничтожатся. Уничтожится в них только то, что было ложно в прежних формах; то же, что было истинно, то лишь процветет более и усилится»[849].
«Если бы жизнь отдельного человека при переходе от одного возраста к другому была бы вполне известна ему, ему незачем было бы жить. То же и по отношению к жизни человечества; если бы у него была программа той жизни, которая ожидает его при вступлении в новый возраст, то это было бы самым верным признаком того, что оно не живет, не развивается, а топчется на одном месте. Отдельные свойства нового строя жизни не могут быть известны нам, потому что они должны быть выработаны нами же. Только в том и заключается жизнь, чтобы познавать неизвестное и сообразовать с этим новым познанием свою деятельность. В этом состоят жизнь каждого отдельного человека, а также и жизнь человеческих обществ и человечества»[850].
5. Собственность
I. Вместе с правом Толстой неизбежно должен отрицать также и необходимость учреждения собственности для современных народов, стоящих на более высокой ступени развития.
Может быть, когда-нибудь и было время, когда насилие, необходимое для того, чтобы обеспечить отдельной личности исключительное обладание известными благами, было меньше того насилия, которое было бы употреблено при общей борьбе из-за обладания этими благами, так что тогда существование права собственности было лучше его отсутствия. Но этот период во всяком случае уже прошел, соответствующий же ему общественный строй «отжил свой век»[851]; если бы даже и не существовало никакого права собственности, то между людьми нашего времени не возгоралось бы дикой борьбы из-за обладания благами; теперь все «исповедуют заповедь человеколюбия»[852], каждый из нас «знает, что все люди имеют одинаковые права на блага мира»[853]; «есть уже и такие богатые люди, которые вследствие особенной чуткости к зарождающемуся общественному мнению отказываются от унаследованного состояния»[854].
Собственность противоречит любви, и именно, заповеди непротивления злу насилием[855]; но, мало того, учреждая господство имущих над неимущими, собственность погрешает также и против того, что для любви «все люди дети Бога и равны друг другу»[856]. Поэтому собственность, помимо того, что, как правовое учреждение, она покоится на насилии, должна быть отвергнута и по другим соображениям. Богачи виноваты «уже тем, что они богаты»[857]. Существование десятков тысяч «голодных, зябнущих и глубоко униженных людей в Москве, тогда как я с другими тысячами объедаюсь филеями и осетриной и покрываю лошадей и полы сукнами и коврами»[858], «есть преступление»[859]. Я «не перестану чувствовать себя участником этого постоянного преступления до тех пор, пока у меня будет лишний кусок хлеба, а у другого совсем нечего будет поесть, пока у меня будет две одежды, а у кого-нибудь не будет ни одной»[860].