Таким средством является «самостоятельный отказ отдельного человека от уплаты подати»[1128]. «Положим, я чувствую себя в один прекрасный год особенно сильным и независимым, мое поведение не может нарушить никаких серьезных личных обязанностей, я имею, быть может, особенное расположение попасть на некоторое время в тюрьму и в состоянии спрятать мое имущество; и вот я сообщаю чиновнику, производящему оценку, о таком-то произвольном количестве моего имущества, сборщику же податей не плачу ничего; или, если я не имею имущества, я не плачу подушного налога. Государство в этом случае может поступить только двояким образом. Оно или оставит меня в покое, и тогда я расскажу всем моим соседям обо всем происшедшем и эти последние будут ощущать целый год желание удержать свои деньги в кармане; или посадит меня в тюрьму, — в этом случае я обеспечиваю себе по заранее намеченному плану все права заключенного за долги в тюрьму и живу тихо и покойно, пока государство не устанет держать здесь меня и растущее число тех, которые следуют моему примеру. Но может быть, государство решит в своем отчаянии укрепить законы о податном населении, и тогда, когда я уже буду заключен в тюрьму, покажет, как далеко может идти республиканское правительство, «которое выводит свою законную власть из согласия управляемых», для того, чтобы получить себе это «согласие» — только ли до одиночного заключения в темной келье или до пыток электричеством. Чем дальше оно пойдет, тем лучше для анархии — это знает каждый, кто занимался историей. Нельзя не признать той ценности, которую будут иметь для пропаганды два-три таких случая, особенно, если за их спиной, кроме тюремных стен, стоит благоустроенная боевая сила агитаторов»[1129].
Другое средство пропаганды состоит в том, чтобы «испробовать анархическое учение в жизни»[1130]. Но это не может иметь места в одиноких общественных кругах, а «только в самом сердце нашей промышленной и общественной жизни»[1131]. «Если в каком-нибудь большом городе, в котором до некоторой степени обнаруживаются разнообразные черты и стремления нашей полной противоречий культуры, сойдется достаточное число серьезных и глубоких анархистов, если они производство богатств и их распределение урегулируют сообразно праву на доход с труда»[1132], «вопреки ограничительным предписаниям»[1133] «устроят банк, который предоставит в их распоряжение для ведения дел беспроцентные ссуды, и употребят свой постоянно растущий капитал на новые предприятия, причем для каждого, кто захотел бы участвовать, преимущества такой системы были бы ясны, — что будет результатом этого? Конечно, вскоре все части населения, и умные, и глупые, злые, добрые и безразличные — все заинтересуются, все больше и больше будут становиться участниками предприятия, а после двух, трех лет каждый пожнет плоды своего труда, никто не будет в состоянии жить лениво на процент и весь город превратится в большой улей рабочих-анархистов, людей свободных и успешных производителей»[1134].
II. Раз только достаточное количество лиц убеждено в том, что их собственное благо требует переворота, тогда наступает момент, когда можно посредством «социальной революции»[1135], т. е. путем общего по возможности отказа в повиновении, уничтожить государство, преобразовать право и собственность и осуществить новый строй. «Государство есть не что иное, как тирания, и не имеет таких прав, которые был бы обязан уважать каждый. Напротив, всякий, кто знает свое право и умеет ценить свою свободу, сделает самое лучшее, если выбросит его за борт»[1136].
1. Некоторые люди полагают, что государство может только тогда исчезнуть, когда человек станет совершенным.
«Это значило бы, что анархия возможна только через тысячу лет. Если бы мы могли совершенствоваться, пока еще существуют препятствия нашему совершенствованию, то государство исчезло бы, конечно, само собой. Если бы мы были в состоянии поднять себя за ушки наших сапог, мы могли бы, вероятно, достигнуть и самого неба»[1137]. «Воспитывать людей — это не значит сначала учить их управлять собой, а потом позволить им это, но значит учить их управлять собой и одновременно позволять им делать это»[1138]. Поэтому необходимо «уничтожить государство»[1139] посредством «быстрой социальной революции»[1140].
2. Другие находятся в «том заблуждении, что анархия может быть достигнута насилием»[1141].
Каким образом она должна быть достигнута, это только вопрос «целесообразности»[1142]. «Смешно называть безнравственной политику устрашения и убийства. Если на меня нападают, я имею безусловное право решать, каким образом я хочу защищаться. Подобно единичной личности и государство, раз оно нападает, лишается тем всякого права на снисхождение. Род нападения не представляет в данном случае значения; каким бы образом ни ограничивалась произвольно моя свобода, я имею одинаковое право взять ее себе, и именно всяким находящимся в моей власти средством»[1143].
«Право самозащиты против насилия при помощи силы не подлежит никакому сомнению. Но пользование этим правом неразумно до тех пор, пока все другие средства сопротивления не станут бесцельны»[1144]. «Если бы правительство было теперь же вдруг уничтожено, то, вероятно, начался бы целый ряд войн из-за земли и других вещей, а в конце концов наступила бы реакция и возрождение старой тирании. Но если уничтожение будет достигнуто постепенно, то познание общественных истин, становящееся все более и более общим, будет идти с ним рука об руку»[1145].
3. Социальная революция должна совершиться путем пассивного сопротивления, т. е. путем отказа в повиновении[1146].
«Пассивное сопротивление — наисильнейшее оружие, которое человек когда-либо употреблял против угнетения»[1147]. «Пассивное сопротивление, — говорит Фердинанд Лассаль с чисто немецкой неповоротливостью, — есть сопротивление, которое не сопротивляется». Не может быть ничего ошибочнее. Напротив того, оно-то и есть единственное сопротивление, которое в наши дни, дни военной дисциплины, оказывает успешное сопротивление. Во всем культурном мире в настоящее время нет тирана, который не предпочел бы подавить беспощадно кровавую революцию тому, чтобы увидеть значительную часть своих подданных решившимися на неповиновение. «Восстание легко подавить; но никакая армия не может и не захочет направить свои орудия против мирных людей, не собирающихся даже на улицах, а остающихся дома и отстаивающих свое право»[1148]. «Насилие живет грабежом, оно умирает, раз жертвы его не позволяют более себя грабить. Его нельзя убедить, ни расположить к себе, ни застрелить, но его можно уморить голодом. Как скоро внушающее почтение число решительных людей, заключение которых в тюрьму должно бы было показаться рискованным, согласившись между собою, запрут перед носом сборщика подати, а также и сборщика арендной платы, совершенно спокойно двери, выпустят вопреки узаконенному запрещению свои собственные деньги и лишат, таким образом, капиталистов процента, то правительство будет тотчас же выкинуто за борт вместе со всеми прерогативами, которые оно защищает, и всеми монополиями, которые оно поддерживает»[1149].
«Насколько колоссальна и непреодолима была бы тогда власть сильного и разумного меньшинства, скажем, одной пятой населения, которое отказалось бы платить подати»[1150]. Движение ирландской земельной лиги дает нам в этом случае прекрасное поучение. До тех пор, пока она оставалась при своей первоначальной политике отказа от арендной платы, она представляла мощную и деятельную революционную силу, какую видел когда-либо свет; но она теряет свое могущество с изменением такой политики. Однако она достаточно долго была верна своей политике, чтобы дать доказательство тому, что английское правительство было против нее совершенно бессильно, и трудно сказать, были ли бы в настоящее время в Ирландии помещики, если бы она продолжала эту политику. В нашей стране легче противостоять уплате подати, чем в Ирландии — уплате арендной платы; и такая политика была бы у нас тем могущественнее, чем выше духовно был бы наш народ, предполагая, что удалось бы привлечь на свою сторону достаточное число серьезных мужчин и женщин. Если бы только пятая часть населения воспротивилась уплате подати, то нужно было бы больше затратить денег на взыскание с них ее или на усилия сделать это, чем смогли бы уплатить в государственную кассу добровольно другие четыре пятых»[1151].