Такое воззрение, по мнению Прудона, подтверждается историей. Хотя государственная власть и выросла из естественных оснований семейного союза, но она всегда была на стороне богатых против бедных и чем дальше, тем сильнее оттеняла собой привилегированные различия и неравенства, а вместе с тем устанавливала отсутствие свободы среди людей.
Идея правительства, говорит он в своей «Idée générale», происходит из семьи; она возникла из семейных нравов и домашних привычек; нет никакого противоречия потому в том, что правительство кажется обществу настолько же естественным, насколько и отношение между отцом и его детьми. Опыт на самом деле показывает, что правительство всегда и повсюду, сколь демократично бы оно ни было по своему происхождению, стоит на стороне образованнейших и наиболее богатых классов против классов беднейших и многочисленнейших; что оно, после того как сначала показало себя очень либеральным, становится всегда все более и более реакционным; и наконец, что, вместо того чтобы справедливо додерживать свободу и равенство между всеми, оно упорно старается уничтожить их благодаря своей склонности к привилегиям.
Поэтому все дело заключается теперь в том, чтобы, убедившись во всем этом, устранить правовой порядок на том основании, что он становится излишним, раз создается естественный гармонический порядок свободных сношений. Нужно взять за принцип то, что труд нельзя организовать, что он может это сделать только сам. Для этого нужно, чтобы каждый сделался господином самого себя, чтобы на место прежних политических властей стали экономические силы. Вместо законов должны быть свободные договоры, заключаемые членами отдельных — неправовых — свободно образовавшихся союзов друг с другом на том основании, что никто против своей воли не должен подчиняться авторитету какого-либо общества и что свободное творчество и беспрепятственный обмен продуктов должны господствовать безусловно.
Возможно ли это вообще? И в какой форме и каким путем нужно действовать ради достижения такой цели?
Ко времени своего полного присоединения к анархизму Прудон не только отвечал на первый вопрос утвердительно, но и второй постарался разрешить определенным образом. Средством должен был послужить его возбудивший столько толков обменный или народный банк. Я отмечу здесь интересные основные черты этого проекта.
Согласно этому последнему, отношения обмена и кредита должны были быть поставлены при помощи «мутуалистической» системы на совершенно новый базис тем, что деньги уничтожались и всякий процент изгонялся. Участвующие в народном банке производители должны были доставлять в банк свои продукты, как то: платье, средства потребления, мебель, предметы роскоши и т. д.; банк же должен был контролировать и устанавливать цены этих товаров при помощи оценщиков. Но при этом должно было исчисляться только затраченное на изготовление рабочее время и издержки производства; прибыль во всех формах должна была быть устранена. Клиент получал за свои товары обменный бон, на который он мог взять себе другие предметы из банка. Ввиду того, что банк, кроме того, своим покупателям выдавал безвозмездно ссуды, деньги и проценты должны были исчезнуть, сделки постепенно должны были совершаться только при помощи вышеуказанных обменных знаков; и таким путем предположенная Прудоном естественная гармония социальных отношений должна была осуществиться. «Мой проект банка, — говорит он в одном, вполне правильно много раз подчеркиваемом Дилем месте, — представлял собою только доказательство того, что государственная власть потеряла право на существование. Я требовал такого учреждения, достижение которого имело бы своим следствием то, что вся правительственная машина постепенно была бы устранена. Государство было бы ничто со своей армией в 500 000 человек, со своим миллионом чиновников, со своим бюджетом в два миллиона». Открытый по этому плану в Париже в феврале 1849 года народный банк, в котором уже при его основании принимало участие 12 000 производителей, был задержан в своем развитии благодаря понесенному Прудоном за политические проступки наказанию — заключению в тюрьме — и скоро пришел к концу. Нас интересует здесь только теоретическая сущность стремлений этого социального политика.
Мнение о существовании естественной гармонии как закономерном основании социальной жизни неверно. Если до сих пор еще не постарались вообще дать ясный отчет об изложенном направлении анархизма или убедительно опровергнуть его, то это имело, вероятно, свое главное основание в том, что совсем не ясно представляли себе и понимали понятие социальной жизни, как понятие долженствующего быть здесь исследованным предмета научного рассмотрения. Вместо того чтобы придать этому понятию только такой характер, что социальная жизнь является содержанием упорядоченных взаимных отношений между людьми, перед некоторыми писателями носится при этом более или менее сознательно какое-то нечто естественного характера, при наличности в основании ложного мнения, будто социальная жизнь может только в некоторых случаях находиться под влиянием человеческого урегулирования, — тогда как на самом деле она имеет смысл и существует вообще только при предположении установленных человеком правил.
Я остановлюсь теперь на том ходе мыслей, которого придерживается Прудон.
До сих пор еще совершенно не достигнуто того, чтобы можно было в одном общем законе выразить естественные побуждения в поведении одного человека по отношению к другим, а для бесконечного количества естественных побудительных причин получить благодаря общей точке зрения одно закономерное понимание, и можно легко усомниться в том, возможно ли когда-либо будет сделать это действительно удовлетворительно.
Но даже если бы для инстинктивной жизни живущих обществ людей были найдены или же установлены в общей гармонии твердые естественные законы их поведения по отношению друг к другу, следовательно, если бы было установлено, что в целом человеческое общество выглядит подобно муравейнику, — то и тогда бы проблема понятия социальной жизни человека не была бы исчерпана, по крайней мере так же несомненно и неоспоримо, что люди никогда не вели в доступной нашему обзору истории подобного общественного существования, но всегда, так сказать, технически обрабатывали грубое содержание естественного общественного существования путем человеческого упорядочения. От этого не свободен и Прудон с его свободными взаимными сношениями. Ведь во всяком заключении договора содержится уже само по себе некоторое изменение и определение естественной жизни отдельного человека. Если этой последней достаточно, как, например, у пчел и бобров, тогда нет надобности ни в каких обещаниях и обязательствах, которые необходимо присутствуют при каждом заключении договора. Но этим элементом в человеческих отношениях в действительности только и обеспечивается будущее; ибо обосновываются права и обязанности, находящие свой смысл и значение только при предположении законного правила в будущем поведении заинтересованных людей. В урегулированных взаимных отношениях людей зарождается новый мир, своеобразный род объектов своеобразного же научного исследования и рассмотрения, как со стороны того, что они есть и что означают собой, так и по отношению к тому, должны ли они, возникая в своем своеобразии единственно из человеческих поступков, и быть такими, каковы они есть. Из простых отношений и примитивных договорных соединений двух, быть может, совершенно чужих друг другу людей возникает запутанное урегулирование общей жизни: широкая невидимая сеть распространяется, упорядочивая, на человеческую машину и проводит многочисленные нити, связывающие одного человека с другим в единый общий порядок; таким образом, получается впервые понятие социальной жизни, представляющее сознательное противоречие простой естественной жизни инстинктов.
Следует еще раз отметить, что эти естественные побуждения до сих пор никогда еще не были изучены и изложены закономерно, и менее всего самим Прудоном, который установил естественную гармонию и порядок бездоказательно, совершенно догматическим образом. О таком порядке совокупной человеческой жизни, который не был бы построен на началах, устанавливаемых нормирующим регулированием, мы, следовательно, ничего не знаем. Но необходимо также указать и на то, что сколько бы ни представляли себе подобного «естественного» сожительства, видеть в возвращении к нему культурный прогресс никак нельзя, подобно тому как и в пренебрежении научно-техническими победами над природой вообще. С этой точки зрения дело может идти только о том, чтобы установить правильное и хорошее регулирование естественными инстинктами — а не о том, чтобы мановением руки устранить всякое регулирование[1183].
1183
«Представим себе табун диких лошадей — и мы натолкнемся на полную свободу, равное участие всех в общих правах, одним словом — на полнейший коммунизм; но зато здесь невозможно развитие, так как для развития необходимо, чтобы для одной части жизнь протекала значительно лучше, для другой же — значительно хуже; первые развиваются в таком случае на счет вторых, ибо природа не знает никакой пощады, когда дело идет о Содействии развитию». Так думал русский социалист Александр Герцен (1812–1871). Но и здесь в идее социального развития подразумевается порядок, действующий при помощи законов, согласно которым только и определяется «лучшая или худшая жизнь». Таким законорегулированием является то, чтб определяет условие и рычаг общественного прогресса вообще. Призыва к «природе», как выражения закона причинности, при этом недостаточно, ибо при исключительном употреблении закона причины и действия по отношению к отдельным явлениям идеи развития к чему-либо более совершенному совсем не получается, так как это последнее может быть осуществлено только при размышлении о целях; развитие в смысле прогресса немыслимо отвлеченно от идеальной цели, к которой при этом «прогрессирует развитие». Относительно связи Герцена с близко стоящим к нему зачастую Прудоном ср. Sperber (Hans v. Rosen). Die sozialpolitisclien Jdeen A. Herzens (1894), особ. S. 80 ff.