Поскольку теорию анархизма можно свести на Прудона, она оказывается в своем установлении естественного гармонического порядка неурегулированной совокупной жизни человеческой совершенно лишенной всяких доказательств; — в своем же мнении, будто при совершенно свободных заключениях договора регулирование человеческих отношений не вводится уже само собою, — неясной и непоследовательной; поэтому в своем требовании уничтожения и устранения всех установленных людьми законов социальной жизни она безусловно необоснованна.
Совсем иначе и исходя из совершенно другой точки зрения достиг теоретического обоснования анархизма Макс Штирнер.
Его книга «Der Einzige und sein Eigentum»[1184] содержит в себе самую смелую попытку, которая когда-либо была предпринята, стряхнуть с себя всякий авторитет. Исходя из последовательного развития мыслей Людвига Фейербаха она начинается и заключается словами: «Я построил мои вещи ни на чем». В то время как Фейербах сам описывает свое развитие словами: «Бог был моей первой идеей, разум — второй, человек же — третьей и последней», чтобы своим основным религиозным моментом сделать то, что «человек представляет для человека высшее существо», Штирнер хочет устранить и этот момент, как догматическое суеверие. Он отвергает, что при сохранении религии этого рода индивидуум может быть совершенно свободен от всех связей, унаследованных и привитых воспитанием предрассудков, что он в состоянии быть только своим собственником. Потому он отвергает не только веру в личного Бога и соблюдение его заветов, но и всякое религиозное представление вообще, как представление, лишенное права на существование; он оспаривает установление какого-либо нравственного закона и необходимость какого-либо обязательства по отношению к таковому; он отрицает, что можно обосновать когда-либо правовое и государственное принуждение.
То были резко отчеканенные мысли; они преследовали в живом изложении основной отрицательный принцип с такой сосредоточенной настойчивостью, что их сочли прямо-таки иронической карикатурой на Фейербаха; конечно, совершенно неправильно. Богатый исторический и политический материал направлен с такой силой и ясностью на одну цель основной мысли и изложен в частностях с такой искусной проницательностью, что это поверхностное литературно-историческое суждение должно казаться совершенно несправедливым.
Встающая здесь проблема касается того: как может человек быть свободен и как может он вместе с тем жить с другими в урегулированном обществе?
Руссо поставил этот вопрос в совершенно своеобразном определении и попытался отвечать на него в пределах правового порядка. «Человек родился свободным, и он повсюду, тем нс менее, в цепях. Как совершилось такое превращение? Я не знаю. Благодаря чему оно могло стать правомерным? Этот вопрос, мне думается, я в состоянии разрешить».
Ответом является, как известно, следующее: государственные законы должны в каждом случае быть устанавливаемы так, чтобы находиться в согласии с contrat sociale, с тем первоначальным договором, который признается содержанием и смыслом всякого правового порядка. Я не могу здесь останавливаться на элементарном недоразумении, будто contrat social был установлен как исторический факт и потому свое доказательство или опровержение должен найти в историческом исследовании. Это безусловно не так. Contrat social означает собой философское выражение идеи права и хочет доставить один общеобязательный масштаб, по которому может и должен быть направлен всякий государством изданный закон. Правовой закон по своему содержанию имеет право на существование, раз он соответствует общественному договору: «Каждый из нас подчиняет свою личность и свои силы, как общее благо, высшему руководству общей воли, и мы, представляя совокупное тело, принимаем каждого сочлена, как неотделимую часть целого». Если постоянно иметь в виду этот contrat social — не как историческое основание возникновения государства, а как идеальную цель правового порядка — и осуществлять его в частностях — согласно основоположениям, не исследуемым здесь ближе, — то отсюда возникнет право, при котором юридически связанные люди будут жить все же свободно. Таким образом, contrat social Руссо стал лозунгом либерализма.
Анархическая доктрина Штирнера направлена против этого философско-правового основания и против вытекающих из него практических стремлений. Он делит в целях интересующего его здесь вопроса либерализм на политический и социальный, из которых последний соответствует названию социализма.
Политический либерализм не в состоянии сделать людей свободными.
Либеральный правовой порядок, говорит Штирнер, признает в качестве решающей правовой власти большинство. Но этим ведь только изменяется господин, сущность же принудительной организации и неизбежного благодаря этому насилия над отдельным человеком, напротив того, остается.
«Уже 8 июля 1789 года разъяснения епископа Отунского и Барре разрушили всякую иллюзию того, будто каждый отдельный человек должен представлять значение д ля законодательства; они показали полное бессилие избирателей (Kommittenten): большинство представителей стало господином. Когда 9 июля был прочтен план разделения государственных работ, Мирабо заметил: «Правительство имеет только силу и никакого права; лишь в народе можно найти источник права». 16 июля тот же Мирабо воскликнул: «Разве не народ источник всякой силы?» Следовательно, источник всякого права и всякой силы! Мимоходом здесь выступает наружу сущность «права»: оно есть — сила. Кто имеет силу, тот имеет и право.
«Монарх в лице «царственного господина» был жалким монархом по сравнению с этим новым монархом — верховной «нацией». Эта монархия была в тысячу раз жесточе, строже и последовательнее. Для новых монархов не существовало никакого права, никаких привилегий; каким ограниченным по сравнению с ними выглядит «абсолютный король» старого порядка!»
Таким образом, государство и святость права продолжают существовать; и я никогда не достигну полной свободы, которая заключается в моей силе и благодаря этому становится моей собственностью. Либерализм может сохранять только определенную свободу. Свобода веры для него означает не свободу от веры, а свободу от религиозной инквизиции, буржуазная свобода — не свободу от буржуазности, а свободу от бюрократии или королевского произвола. И так было с освободительным стремлением во все времена и при всех обстоятельствах. Князь Меттерних однажды сказал, что он нашел дорогу, которая в состоянии вывести все будущее на стезю истинной свободы. Граф Прованский убежал из Франции как раз в то время, когда она подавала надежды на основание «царства свободы», и говорил: мое заточение было для меня нестерпимо, я имел только одно стремление: стремление — к свободе.
При такой относительной и только субъективно определенной свободе сохранение принуждения и рабства неизбежно. «Стремление к определенной свободе заключает в себе постоянное намерение нового господства подобно тому, как революция, которая хоть и могла сообщить своим поборникам возвышающее чувство того, что они борются за свободу, но в действительности привела к обратному, так как поборники ее стремились только к определенной свободе, а потому и к новому господству, господству закона».
«Весь мир стремится к свободе, все страстно желают своего права. О очаровательное, прекрасное сновидение цветущего «царства свободы», «свободного человеческого рода»! — кто только им не грезил? Итак, все люди должны быть свободны, совершенно свободны, свободны от всякого принуждения! От всякого принуждения, действительно от всякого? Они не должны и сами принуждать себя? «Ах, да ведь это же совсем не принуждение!» Они должны быть свободны от религиозной веры, от строгих обязательств нравственности, от неумолимости закона, от — но «какое» ужасное заблуждение! В таком случае, от чего же они должны быть свободны и от чего нет?
1184
Появилась в 1835 году. Под псевдонимом скрывается, как было уже упомянуто, Каспар Шмидт. Относительно жизни автора известно вообще только то, что он родился 25 октября 1806 года в Бейруте; после окончания теологических и философских занятий в Берлине был учителем в гимназии и в пансионе для девиц, а в течение своей дальнейшей жизни занимался исключительно литературной работой. Он написал «Историю Реакции» и выпустил несколько переводов французских и английских сочинений по политической экономии. Он должен был жить в большой нужде и умер 26 июня 1856 года. О (бессознательном?) сочувствии ему у Ницше ср. Schellwien, Stimerund Nietzsche (1892) и Lauterbach в предисловии к изданию «Einzigen» в Reclams Universalbibliothek (1893).