— Постой! — вскричал Обан. — Тем, что ты сказал сейчас, ты становишься в резкое противоречие к защищаемым тобой до сих пор основоположениям коммунизма.
Ты принимаешь частную собственность на сырые продукты и на землю. Ты защищаешь право на полный доход с труда. Это — анархия.
Слова: все принадлежит всем, падают, сбитые с пьедестала твоей собственной рукой.
Еще один пример, чтобы покончить со всеми недоразумениями: я владею куском земли. Я расходую свой доход. Коммунист говорит: это хищение из общего богатства.
Но анархист Трупп — теперь в первый раз я называю его так! — говорит: нет. Всякая земная сила, лишающая меня моей собственности, хоть на один пфенниг уменьшающая доход с моего труда, обладает единственным правом — правом насилия.
Я кончаю. Моя цель выполнена.
Я доказал то, что хотел доказать: что между двумя великими противоположностями, в которых вращается человеческий мир, между индивидуализмом и альтруизмом, анархизмом и социализмом, свободой и авторитетом не может быть никакого примирения!»
Но и по отношению к практической деятельности между обеими группами анархистов существует противоположение, так как индивидуалистическое направление отрицает пропаганду действием. Оно ожидает всех успехов от просвещения и длительного прогресса разума, благодаря которым каждый признает и убедится, что всякое государственное и правовое насилие какого бы то ни было содержания само по себе уже несправедливо и нехорошо, и что, напротив того, существует возможность вполне свободного гармонического общественного существования. Настоящий капиталистический общественный строй, так думают они, конечно, совершенно несправедлив и негоден; на место его должен встать социализм. Но ведь он будет только «конечной универсальной глупостью человечества» — этапом страданий, который должен быть пройден на пути к свободе; он приведет с собой такое принуждение, угнетение и эксплуатацию меньшинства большинством, что стремление и побуждение к свободе, в свою очередь, должны будут уничтожить и социалистический правовой порядок. Но в таком случае не будут, конечно, обращаться к устаревшим и оставленным уже государственным организациям; человечество перейдет к свободной ассоциации в духе анархизма, следовательно, просто к ассоциации на основании конвенциональных правил.
Если индивидуалистический анархизм исправляет, таким образом, неясности и противоречия коммунистического, то, с другой стороны, он все же не означает собой какого-либо теоретического прогресса по сравнению с доктриной Штирнера. Макай думает, очевидно, пойти вперед, благодаря тому, что вместе с прудоновскими мыслями он вводит в свое учение момент экономических соображений; он думает, что в свободных обществах в духе Штирнера может быть достигнуто гармоническое и естественное хозяйство Прудона[1195].
Но эта естественная гармония, утверждаемая на основании свободных конвенциональных правил, уже носит в себе зародыши противоречия и несостоятельности. Если бы среди людей уже господствовал в действительности естественный порядок сам по себе, то «свободная ассоциация в определенных целях» не была бы необходима, как целое. Но наделе и Макай не доказал, что законы экономической жизни возможны без лежащего в основании их регулирования человеческого сожительства и что «интересы людей не будут враждебно противостоять друг другу, а объединятся гармонически, если только у них не будет отнята или урезана свобода их развития». Он ставит, скорее, эти заимствованные из Прудона места в конце своей книги программатически, как задачу, которую пролага-ет там вышеупомянутый Обан в будущее.
С другой стороны, и штирнеровский «Ферейн эгоистов» совсем не нуждается в предлагаемом Макаем усилении его дедукции. Раз только признана за Штирнером его посылка — что кроме уважения отдельного эмпирического человека не существует никакой заботы об обязательном долженствовании, — остается только одна формальная возможность конвенционального объединения с другими эгоистами. Какое содержание дадут объединяющиеся своим конвенциональным правилам — это совершенно открытый вопрос; поэтому Штирнер вполне последовательно говорит об этом: «Что станет делать раб, когда он разорвет оковы, этого нужно — подождать!»
Из этого изложения видно достаточно ясно, что индивидуалистический анархизм нового направления в оттенении экономической свободы только продолжает ход мыслей всем известного чистого манчестерства, а в своем открытом требовании свободы от принуждения и беспрепятственного развития всех сил выводит лишь те последствия, которые тот отклоняет, начиная с определенного пункта; с другой стороны, ясно и то, что туманные коммунистические анархисты заимствовали содержание своей цели, без сомнения, у коммунистического социализма.
Но оба направления — как стремление к социалистической форме производства в демократическом государстве, так и сохранение исторической частной собственности — взаимно все же не правы друг по отношению к другу, стараясь приписать анархизм не себе, а своему противнику.
При систематическом мышлении дело обстоит, скорее, так, что анархист противостоит одинаково враждебно как социалисту, так и буржуа, и оспаривает общее им обоим средство человеческой организации, правовое принуждение как таковое. Поэтому сначала нужно покончить с анархизмом и только после этого можно установить логически взаимоотношения между социализмом и индивидуализмом. Достаточным систематизированием будет, следовательно, сказать: 1) анархизм — организация человеческого общества только на основе конвенциональных правил; 2) правовая организация: а) на основании прежней частной собственности, b) на основании социалистической формы производства.
Тем признаком, который в научном отношении существенно отличает различные направления социальной жизни, является форма регулирования; эта форма человеческого общества, согласно прежним разъяснениям, может быть или правовой, или формой, определяемой наличностью конвенциональных правил. Социальная жизнь, как нечто своеобразно особенное, существует только тогда и постольку, поскольку благодаря установленным людьми нормам дано какое-либо регулирование общественного бытия и отношений. Только правила поведения сожительствующих людей конституируют понятие человеческого общества. Поэтому характер рода и формы этих правил должен в самом основании определять всякое конкретное человеческое общество; и содержание правил, материя того, что будет нормировано и установлено, в конце концов по своему конкретному значению обусловлено и зависит от характера возможной формы, от своеобразия способа регуляции.
В действительности смысл самым строгим образом продуманного учения «laisser fair, laisser aller», как задачи правового государства, а также и самое резкое выражение так называемой животной борьбы за существование, совершенно изменяется и преобразуется, как только во взгляды индивидуалистического анархизма переносится полная свобода экономической жизни, а правовое принуждение совершенно уничтожается; ибо первая из упомянутых доктрин поддерживает всегда основоположение юридической связанности и ответственного существования каждого человека в правовом обществе, членом которого он уже родился; а благодаря оттенению экономической свободы в рамках правового порядка она приходит к результату экономического неравенства, которое защищает особенно благодаря заключающемуся в нем поощрению отдельных людей, как полезное и по своему существу целесообразное состояние. Индивидуалистический же анархизм, так как он совершенно отрицает правовую норму, стремится к абсолютно противоположным результатам, к экономическому равенству. И он также упрекает манчестерское учение в том, что оно делает ошибку, исходя из совершенно случайного разделения собственности и произвольно принятого момента экономического состояния, чтобы внезапно потребовать экономической свободы при наличности «бодрствующего государства»; имея в виду это, он устраняет, в противоположность манчестерству, все привилегированные неравенства. Он надеется достигнуть этого при помощи вышеизложенных средств в духе Прудона или Штирнера; но он приходит при этом на деле без сомнения к тому заключению, которое Фихте при своем социалистическом идеале «замкнутого торгового государства» считал задачей права: дать каждому сначала нечто свое собственное, а потом защищать его во владении этим последним.
1195
«Он (Обан) увидел теперь, что такое понимал Прудон под собственностью (в положении: «la propriété c’est le vol»): не доход с труда, который он защищал всегда против коммунизма, а законом охраняемые привилегии этого дохода, угнетающие труд и тормозящие его свободную циркуляцию в форме ростовщичества, и особенно в формах процента и ренты: он понял, что равенство у Прудона значит не что иное, как равенство прав, братство же — не отречение, а разумное признание собственных интересов в свете мутуализма; что он защищает свободную ассоциацию ради определенных целей в противоположность принудительному союзу государства, — «свободу, ограничивающуюся поддержанием равенства в пользовании орудиями производства и при обмене продуктов», как «единственно возможную, справедливую и истинную общественную форму».