Я особенно оттеняю отношение этих социальных направлений друг к другу потому, что некоторые социалистические писатели угрожают опасностью, в противоположность учений анархизма, одним взмахом пера сделать социализм единственно правильным общественным порядком и покончить с интересующим всех при этом вопросом при помощи слегка упоминаемого противоположения братства и эгоизма. Это ошибка, так как принцип братства выставляется одинаково также и господствующей группой анархистов; и это нелогично, потому что при этом хотят выставить единственную возможность дать правовому порядку какое-либо определенное содержание, как противоположение полному отрицанию справедливости всякого правового принуждения.
Поэтому затронутые нами авторы вообще не правы по отношению к теории анархизма и ее научному значению. Они не достигают того систематического положения, которое должно быть предоставлено этой теории в социальной науке. И нельзя упускать из виду, что анархическая доктрина может быть сделана научно плодотворной, если только следовать беспристрастному ходу ее собственных мыслей.
Для этого первым делом необходимо оставить совершенно в стороне вопрос о том: желательно ли при настоящих отношениях анархическое состояние? Принципиальное для всякой политики и всякой социальной науки различие цели и средств подвергается здесь опасности изгладиться. Первым же делом теория должна дать ясное и истинное установление цели своих стремлений, и только тогда может быть с пользой поднять вопрос со стороны политика — практика о конкретных средствах, при помощи которых он хочет стремится к научно-определенным целям. В противном случае неизбежно слепое перескакивание от случая к случаю под руководством темного и неясного стремления, а весьма понятная общая неудовлетворенность является необходимым следствием этого.
Что может значить для анархизма столь ничтожное положение, будто он, быть может, и «прав в теории, но никуда не годится на практике?» Ведь и тот человек, который еще не признал этого истертого изречения простой бессмыслицей[1196], не мог бы выставить его тогда против разобранной здесь теории, ибо в анархизме дело идет главным образом об отрицании прежнего правового принуждения: то же, что оно заключает в себе нечто справедливое и необходимое, — это отрицается анархистами. Вышеприведенное общее место должно бы было, следовательно, в целях защиты правового принуждения претерпеть роковое обращение: «право хоть и необоснованно в теории, но весьма годится для практики»; но такой бессмыслицы, конечно, не утверждал еще никто серьезно.
Таким образом, никогда не следует избегать проверочного вопроса о том, представляет ли правовой принудительный порядок в действительности нечто справедливое и неизбежное: и настоящее время снова столкнулось с этим основным вопросом социально-научного познания с совершенно особенной остротой — на что вправе претендовать анархическая доктрина.
Научное значение теории и анархизма состоит в том, что в ней заключается радикальнейший скептицизм по отношению к правовому порядку.
Таким образом, ей может быть приписана такая ценность, которой в состоянии обладать каждое систематическое сомнение в интересах науки: сосредоточение внимания на старых догмах, истинность которых недостаточно надежно установлена научным доказательством перед проницательным скепсисом, — но и одновременное стремление к критическим построениям, которые при постоянном сообразовании с возможным основным сомнением имеют, тем не менее, творческие результаты. Таким образом, самое резкое сомнение, безусловно, допускается в форме вопроса, и с ним должна быть затем начата борьба, которая и решит, нужно ли ему отдать свой побежденный меч или же возможно его победить при помощи критически дедуцирующей науки.
Поэтому скептический вопрос о том: может ли быть своеобразное требование правового принудительного веления само по себе и вообще быть оправдано? — этот вопрос ни в коем случае нельзя оставить неразрешенным.
Правовое принуждение не существует от природы; оно означает собой те притязания, которые заявляют одни люди по отношению к другим в своих приказаниях; исторический опыт при этом показывает только факты, что приказание и повиновение существовали и будут существовать. Но справедливы ли и необходимы ли вообще такие претензии и приказания? Правовой порядок есть орудие на служение человеческим целям. Можно ли признать применение этого орудия необходимым и общезаконным? При этом дело идет, по существу, о сомнении в справедливости права как такового. Проблемой является правовое принуждение само по себе, взятое совершенно формально и свободно от какого бы то ни было содержания определенных правовых установлений. Если, конечно, нельзя было бы доказать, что правовое принуждение вообще обладает общеобязательною справедливостью, в таком случае и вопрос о том или другом содержании регулирующих с правовым принуждением норм был бы лишен всякой ценности.
Я закончу мою постановку вопроса следующей общей формулой:
Возможно ли дать общеобязательное доказательство того, что для организации совместной человеческой жизни необходимо правовое принуждение?
В нашем вопросе уже предполагается справедливость организации совместной человеческой жизни вообще. Но это предположение не может создать никаких особенных трудностей, ибо то, что благодаря социальному соединению — а в данном случае мы имеем таковое при наличности определенных правил — человеческие силы были настолько подняты и развиты, что для нас стала возможной теперь всякая культура какого бы то ни была порядка, — это простой факт опыта.
Штирнер говорит устами своего противника: «Государство есть необходимейшее средство для полного развития человечества»; и отвечает ему со своей точки зрения следующим образом: «Оно, конечно, существует, пока мы хотим развивать человечество; если же мы захотели бы развивать нас самих, оно стало бы для нас только камнем преткновения». Но и он при этом стремится устранить единственно лишь необходимость государственной принудительной власти, а не всякое организованное соединение людей, необходимость которого, как мы это видели, он, наоборот, признает вполне установленной, «так как отдельный человек нуждается в других».
Одинокий человек, как существо, живущее совершенно независимо от правил и находящееся в связи с другими только благодаря естественным потребностям, вообще с трудом доступен нашему представлению, так как для этого нужно было бы, чтобы он никогда не бывал в управляемом законами обществе, причем могло бы оказаться недостаточным, если бы он стремился удалиться от общества наподобие нынешних пустынников или на время должен был бы, наподобие Робинзона, жить в полнейшем уединении. О действительно одиноком человеке первого типа мы ничего не знаем из исторического опыта. Мы знаем в действительности только людей, которые живут в управляемых союзах, произошли из них и получили свое добро, которое они называют своим, из своих же обществ для того, чтобы снова возвратить его им определенным образом; для известной нам только научным путем социальной жизни является на самом деле более чем глубокомысленным парадоксом, когда один современный философ в не опубликованном еще сочинении говорит: «Индивидуум — это фикция, такая же фикция, как и атом».
Но с другой стороны, нисколько не противоречит возможному опыту, если мы представим себе полное прекращение социальной жизни. Человек, как отдельное существо природы, мог бы, подобно всем другим животным, жить при отсутствии всяких правил. Естественной необходимости для поставления регулирующих норм и создания социальной жизни не существует; все определенные правила человеческого поведения в их взаимоотношении оказываются созданиями человека и должны быть понимаемы единственно как средства и орудия.
И обратно, в нравственном велении, самом по себе, не заключается никакого необходимого требования какой-либо внешней организации. В качестве безусловно конечной цели не может выступить ни правовое, ни государственное, ни просто конвенциональное регулирование; такой целью является только добрая воля и определение человеческого поведения при ее помощи. Но для этого нет надобности в каких-либо параграфах или определениях других людей. Конечно, подобные нормирующие веления, поскольку они действуют, как принудительные веления против отдельного человека, должны препятствовать его нравственно хорошему поступку, так как он не проявляет уже себя по собственному хорошему желанию, а каузально определяется «сладкой приманкой и плетью». И с этой стороны не существует абсолютной необходимости какого-либо извне определяющего регулирования совокупной человеческой жизни.
1196
См. об этом Kant: Über den Gemeinspruch: Das mag in der Theorie richtig sein, taugt aber nicht fur die Praxis (1793), (Ges. Wferke, herausgegeben, v. Hartenstein, Bd. V. S. 363 ff.).