«Истинно мудрый человек» стремится только к всеобщему благу; его «не побуждают ни собственная польза, ни честолюбие, ни страсть к почестям или к славе; он не знает соревнования. Сравнение достигнутого им с тем, что достигнуто другими, не нарушает его покоя; его мучит лишь сравнение с тем, что должно было быть вообще достигнуто. Он чувствует себя обязанным стремиться ко всеобщему благу; это благо есть его единственная цель, и если оно достигнуто другими, то он не чувствует себя разочарованным в своих надеждах, так как он всех считает сотрудниками, и никого соперником»[34].
3. Право
I. С точки зрения всеобщего блага Годвин отрицает всякое право вообще, а не только при особенных условиях пространства и времени.
«Право есть установление, обладающее самыми пагубными последствиями»[35]. «Раз начали издавать законы, то нелегко положить этому конец. Человеческие поступки различны, и различны также их польза и вред. С появлением новых случаев закон всегда поэтому снова оказывается недостаточным; необходимо постоянно издавать новые законы. Книга, в которую право вносит свои предписания, увеличивается, и мир слишком мал для всех сводов законов будущего»[36]. «Из несметного количества правовых предписаний вытекает их сомнительность. Эти предписания даны для того, чтобы каждый простой человек знал, в каком он положении; но, несмотря на это, самые лучшие юристы бывают различного мнения об исходе какого-нибудь дела»[37].
«Ко всему этому надо еще прибавить пророческую природу права. Оно имеет своей задачей изображать поступки людей в будущем и уже заранее судить эти поступки»[38].
«Мы часто называем право мудростью наших отцов. Но это странная ошибка; оно скорее плод их страстей, боязни, ревности, жестокосердия и властолюбия. Не вынуждены ли мы беспрестанно изменять и преобразовывать эту так называемую мудрость наших отцов? Не должны ли мы, разоблачая их невежество и осуждая их нетерпимость, исправлять ее?» «Люди не подлежат какому-либо законодательству в том виде, как его у нас принято понимать. Разум есть наш единственный законодатель, и его предписания неизменны и повсюду одни и те же»[39]. «Люди могут только излагать и толковать право; но никакая сила на земле не обладает таким могуществом, чтобы уполномочить себя обратить в закон то, что до сих пор не сделала законом вечная справедливость»[40].
«Конечно, справедливо то, что мы несовершенны, невежественны, рабы внешнего блеска»[41]. «Но каково бы ни было зло, вытекающее из человеческих страстей, введение постоянных законов не может служить истинным лекарством против этого зла»[42]. «Пока кто-либо находится в сетях повиновения и продолжает каждый свой шаг направлять по следу другого, его разум и его духовные силы еще дремлют. Что же могу я сделать для того, чтобы заставить его подняться со всею его силою? Я должен его учить самочувствию, должен научить никого не считать руководителем, выяснять себе свои принципы и давать себе отчет в своем поведении»[43].
II. Всеобщее благо повелевает мне, чтобы в будущем оно само вместо права стало законом для всех людей.
«Если каждый шиллинг нашего имущества, каждый час нашего времени и каждая способность нашей души заранее получат свое определение[44] при помощи неизменных предписаний справедливости»[45], т. е. всеобщего блага[46], то никакое другое предписание не будет ими распоряжаться. «Истинное основоположение, которое должно будет заменить собой право, заключается в неограниченном господстве разума»[47].
«В ответ на это нельзя ссылаться на то, что наша мудрость ограничена; в настоящее время нет недостатка в людях, которые духовно так же высоко стоят, как и право. Но раз в действительности между нами существуют такие люди, мудрость которых нисколько не уступает мудрости права, то вряд ли возможно доказать, что истины, которые они хотят сообщить нам, потому имеют меньшее значение, что они опираются только на силу их доводов»[48].
«Судебные решения, которые были бы приняты непосредственно после упразднения права, немногим, конечно, отличались бы от прежних. Они основывались бы на предрассудках и привычках. Но привычка постепенно теряла бы свою силу. Те, которым было бы доверено решение какого-нибудь вопроса, все чаще и чаще вспоминали бы о том, что все вещи подлежат их свободному усмотрению, и, таким образом, необходимо дошли бы до того, что подверг-нули бы своей критике неоспариваемые до сих пор основные принципы. Чем сильнее они чувствовали бы важность своей задачи и полную свободу своего исследования, тем больше было бы их понимание. И наступило бы счастливое состояние вещей с его необозримыми последствиями; слепая вера была бы ниспровергнута, и настало бы светлое царство справедливости»[49].
4. Государство
I. Так как Годвин безусловно отрицает право, он должен неизбежно отрицать и государство; и он рассматривает его как правовое учреждение, которое противоречит всеообщему благу совершенно особенным образом.
Государство основывается частью на насилии, частью на божественном праве, частью же на договоре[50]. Но «первое положение предполагает полнейшее отрицание вечной и абсолютной справедливости, так как оно оправдывает всякое правительство, которое достаточно сильно для проведения своих предписаний; оно кладет насильственный конец всякой государственной науке и, по-видимому, рекомендует людям спокойно преклоняться перед всяким злом и не ломать головы над усовершенствованиями. Второе положение двусмысленно. Оно или обозначает то же самое, что и первое, и считает всякую существующую силу безразлично установленной от Бога, или оно вообще не имеет никакого значения, пока не будет найден критерий, по которому можно будет отличить Богом установленное правительство от других»[51].
«Наконец третье положение имеет тот смысл, что каждый отдельный человек доверяет управление своей совестью и обсуждение своих поступков»[52] другому. «Но мы не можем отречься от нашей нравственной самостоятельности; она наша собственность, которую мы не можем ни продать, ни подарить, и, следовательно, никакое правительство не может черпать свое насилие из первоначального договора»[53].
«Каждое правительство соответствует в известной мере тому, что греки называли тиранией. Единственная разница состоит в том, что в странах с деспотическим правительством насилие производит однообразное давление на наш дух, в то время как в республиках наш дух подвижнее, и насилие скорее следует за течением общественного мнения»[54]. «Государственные учреждения всегда в некоторой степени имеют своим результатом сокращение подвижности нашего духа и ограничение его прогресса»[55]. «Мы не должны никогда забывать, что всякое правительство есть зло, что оно лишает нас собственного суждения и совести»[56].