За полчаса до приезда Кэролайн, только что уложив детей в кровать, я обнаруживаю Ника в гостиной: он крепко спит в штанах от старой хирургической робы. Я вспоминаю годы его практики, как он запросто засыпал повсюду, кроме нашей постели, — на диване, за столом, однажды даже стоя на кухне. Он заваривал себе чай и заснул на полуслове, очнувшись от удара подбородком о стол. Хотя я никогда в жизни не видела столько крови, Ник отказался ехать в больницу, где только что отдежурил тридцатишестичасовую смену. Тогда я уложила его в постель и большую часть ночи держала повязку у него на подбородке.
Сейчас я сижу на краю дивана и минуту слушаю храп Ника, а потом тихонько трясу его за плечо.
— Они тебя вымотали, да? — спрашиваю я, когда он открывает глаза.
Зевнув, Ник отвечает:
— Да. Сегодня утром Фрэнки встал, когда еще шести не было. А твоя дочь... — Он с нежностью качает головой.
— Моя дочь?
— Да, твоя дочь. Она — это что-то.
Мы оба улыбаемся, и Ник продолжает:
— Она совершенно особенная девочка.
— Это еще мягко сказано, — замечаю я.
Ник проводит рукой по волосам со словами:
— В музее она едва не закатила истерику, когда ее яблочные дольки соприкоснулись с кетчупом. И Боже мой... заставить эту девочку надеть носки... Можно подумать, что ты предлагаешь ей смирительную рубашку.
— Это ты мне говоришь?
— А кстати, что она имеет против носков? Я не понимаю.
— Она говорит, что носки для мальчиков, — объясняю я.
— Как странно, — невнятно говорит он, а потом, преувеличенно зевнув, спрашивает: — Ты не очень расстроишься, если мы сегодня останемся дома?
— Ты не хочешь никуда пойти? — говорю я, стараясь не воспринимать отказ как оскорбление, а это трудно, учитывая, что вчера он куда-то ходил, а сегодня планировал отправиться в кино, один или с кем-то.
— Я хочу... Просто я жутко устал.
Я тоже измучена, и голова все еще побаливает, но считаю, что Ник серьезнее отнесется к этому разговору в приятной обстановке или хотя бы не уснет, а это на пятьдесят процентов вероятно, если мы останемся дома. Однако я воздерживаюсь от этого провокационного замечания и делаю акцент на необходимости объясняться с Кэролайн и отказываться от ее услуг в последнюю минуту.
— Тогда дай ей пятьдесят баксов за причиненное неудобство, — говорит Ник, складывая руки на груди. — Я бы заплатил пятьдесят баксов за то, чтобы никуда сегодня не ходить.
Я смотрю на него, гадая, сколько он заплатил бы, чтобы вообще избежать нашего разговора. Он не мигая смотрит мне в глаза.
— Ладно. Остаемся дома, — уступаю я. — Но может, поедим в столовой? Откроем бутылку хорошего вина? Может, принарядимся? — прошу я, снова рассматривая его робу, некогда источник возбуждения, теперь же мрачное напоминание об одном из возможных подозреваемых на нашем ухабистом пути. Если мне, конечно, повезет.
Во взгляде Ника, устремленном на меня, сквозят раздражение и насмешка, и я не могу решить, что обиднее.
— Конечно, — говорит он. — Желаешь, чтобы я надел костюм и галстук? И жилет, возможно?
— У тебя нет жилета.
— Ладно. Значит, решено.
Он медленно встает и потягивается. Я разглядываю спину Ника, испытывая внезапное побуждение обнять его, уткнуться носом ему в шею и поделиться всеми своими тревогами. Но что-то удерживает меня на расстоянии. Размышляя, страх это, гордость или негодование, я сохраняю свою самую деловитую манеру поведения и информирую Ника, что позвоню Кэролайн и закажу ужин, а он пусть идет наверх и переодевается.
— Расслабься немного, — добавляю я со стратегической улыбкой снисхождения. — Обрети второе дыхание.
Он смотрит на меня настороженно, потом поворачивается к лестнице.
— Суши тебя устроят? — спрашиваю я вслед ему.
— Вполне, — пожимает он плечами. — На твое усмотрение.
Вскоре доставляют наши суши, и мы воссоединяемся в столовой. Переодевшийся в серые фланелевые слаксы и черный свитер-водолазку, Ник вроде бы обретает хорошее настроение, однако выказывает признаки нервозности, дважды хрустнув пальцами, прежде чем открыть бутылку вина и наполнить два бокала.
— Итак, — говорит он, садясь и глядя в свой суп мисо. — Расскажи мне о вчерашнем вечере. Вы повеселились?
— Да, — говорю я, — пока я не начала волноваться...
С оттенком презрения он спрашивает:
— И о чем же ты волнуешься теперь?
Глубоко вздохнув, я делаю глоток вина и отвечаю:
— О наших отношениях.
— А что с ними?
Я чувствую, что начинаю задыхаться, так как стараюсь не допустить обвинений и ненужной мелодраматичности в своем ответе.