– Здравствуйте, Уилсон, – сказал Дрюс. – А я и не знал, что вы здесь.
– Мистер Уилсон инспектирует у нас лавку ОАК, – объяснила миссис Перро. – Вам удобно в доме для приезжих? Там ведь редко останавливаются.
– Да, вполне удобно, – сказал Уилсон. – А-а, майор Скоби. Вот уж не ожидал вас тут встретить.
– Не знаю, чему вы удивляетесь, – сказал Перро. – Я же говорил вам, что он здесь. Садитесь, выпейте чего-нибудь.
Скоби вспомнил, что сказала об Уилсоне Луиза: она его назвала фальшивым. Он взглянул на Уилсона и заметил, как с его мальчишеского лица сползает румянец, вызванный предательским замечанием Перро, но тоненькие морщинки у глаз мешали верить даже в его молодость.
– Что слышно о миссис Скоби, сэр?
– Она благополучно доехала еще на прошлой неделе.
– Я рад. Очень рад.
– Ну, а о чем сплетничают у вас в большом городе? – спросил Перро. «В большом городе» Перро произнес с издевкой: он злился, что есть место, где люди преисполнены важности, а его не ставят ни во что. Город для него, как для гугенота – католический Рим, был обителью распутства, продажности и порока. – Мы, лесные жители, живем в своем дремучем углу потихоньку, – нудно вещал Перро. Скоби пожалел миссис Перро – ей так часто приходилось слышать эти разглагольствования; она, верно, давно уже забыла то время, когда Перро за ней ухаживал и она верила каждому его слову. Сейчас она подсела к приемнику, передававшему тихую музыку, – слушала или делала вид, будто слушает старинные венские вальсы, сжав зубы и стараясь не обращать внимания на своего супруга в его излюбленном репертуаре. Ну так как. Скоби, что поделывает наше высокое начальство?
– Да что ж, – неопределенно сказал Скоби, с жалостью наблюдая за миссис Перро, – ничего особенного. Все так заняты войной…
– Ну, конечно, – отозвался Перро, – сколько одних папок надо перебрать в Администрации. Вот бы поглядеть, как бы они стали выращивать рис в наших краях. Узнали бы тогда, что такое настоящая работа.
– По-моему, больше всего шума у нас наделала история с попугаем, верно, сэр? – сказал Уилсон.
– С попугаем Таллита? – спросил Скоби.
– Или Юсефа, если верить Таллиту, – добавил Уилсон. – Разве не так, сэр? Может, я что-нибудь напутал?
– Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, так это или не так, – ответил Скоби.
– А что это за история? Мы ведь здесь отрезаны от всего. Наше дело – думать о французах.
– Недели три назад двоюродный брат Таллита отправлялся в Лиссабон на португальском пароходе. Мы осмотрели его вещи и ничего не нашли, но до меня дошли слухи, что контрабандисты иногда перевозят алмазы в зобу у птицы; вот я и забрал его попугая. И действительно, в нем оказалось фунтов на сто промышленных алмазов. Пароход еще не отчалил, и мы ссадили двоюродного брата Таллита на берег. Дело казалось совершенно ясным.
– И что же дальше?
– Сириец всегда выйдет сухим из воды, – сказал врач.
– Слуга двоюродного брата Таллита показал под присягой, что это чужой попугай… ну и двоюродный брат Таллита, конечно, показал то же самое. По их версии, младший слуга подменил птицу, чтобы подвести Таллита под суд.
– И все было подстроено Юсефом? – спросил врач.
– Конечно. Беда в том, что младший слуга как в воду канул. Тут могут быть два объяснения: либо он получил деньги от Юсефа и скрылся, либо его подкупил Таллит, чтобы свалить вину на Юсефа.
– В наших краях, – сказал Перро, – я бы упрятал за решетку обоих.
– В городе, – ответил Скоби, – приходится действовать по закону.
Миссис Перро повернула ручку приемника, и чей-то голос прокричал с неожиданной силой: «Дайте ему пинка в зад!»
– Пойду спать, – сказал врач. – Завтра нам предстоит трудный день.
Сидя в постели под москитной сеткой, Скоби открыл свой дневник. Он уж и не помнил, сколько лет подряд записывал каждый вечер все, что случалось с ним за день, – одни голые факты. Ему легко было проверить, когда произошло то или иное событие, если об этом заходил спор; припомнить, когда начались в таком-то году дожди или когда перевели в Восточную Африку предпоследнего начальника департамента общественных работ, – все было под рукой, в одной из тетрадок, хранившихся дома в железном ящике у него под кроватью. Он никогда без надобности не открывал эти тетради, особенно ту, где кратко было записано: «Л. умерла». Он и сам не знал, почему хранит свои дневники; во всяком случае – не для потомства. Если бы потомство и заинтересовалось жизнью скромного полицейского чиновника в захудалой колонии, оно бы ничего не почерпнуло из этих лаконичных записей. Пожалуй, все началось с того, что сорок лет назад в приготовительном классе он получил «Алана Куотермейна» в награду за ведение дневника во время летних каникул, и это занятие вошло у него в привычку. Даже самый характер записей с тех пор мало изменился. «На завтрак сосиски. Чудная погода. Утром гулял. Урок верховой езды после обеда. На обед курица. Пирожок с патокой…» А теперь он писал: «Луиза уехала. Вечером заезжал Ю. Первый ураган в 2:00». Перо его бессильно было передать значение того или другого события; только он сам, если бы дал себе труд перечитать предпоследнюю фразу, мог понять, какую страшную брешь сострадание к Луизе пробило в его неподкупности. Не зря он написал «Ю.», а не «Юсеф».
Сейчас Скоби записал: «5 мая. Приехал в Пенде встречать спасенных с парохода 43». (Из предосторожности он пользовался шифром). «Со мной Дрюс». Немного помедлив, он добавил: «Здесь Уилсон». Закрыв дневник и растянувшись под сеткой, он принялся молиться. Это тоже вошло у него в привычку. Он прочитал «Отче наш», «Богородицу», а потом, когда сон уже смежил ему веки, покаялся в грехах. Это была чистая формальность, и не потому, что он не знал за собой он и его жизнь имеют хоть какое-то значение. Он не пил, не прелюбодействовал, он даже не лгал, но никогда не считал, что отсутствие этих грехов делает его праведником. Когда он вообще о себе думал, он казался себе вечным новобранцем, рядовым, которому просто не представлялось случая, серьезно нарушить воинский устав. «Вчера я пропустил обедню без особых причин. Не прочитал вечерних молитв». Он и тут вел себя как солдат: старался, если можно, увильнуть от наряда. «Помилуй, господи…» – но, прежде чем Скоби успел назвать, кого именно, он заснул.
На следующее утро все они стояли у пристани; первые холодные лучи длинными полосками высвечивали небо на востоке. Окна деревенских хижин еще серебрила луна. В два часа ночи смерч – бешено вертящийся черный столб – налетел с побережья, и в воздухе после дождя стало холодно. Подняв воротники, они глядели на французский берег, а за ними сидели на корточках носильщики. По тропинке, протирая глаза, спускалась миссис Перро; с того берега чуть слышно донеслось блеяние козы.
– Они опаздывают? – спросила миссис Перро.
– Нет, это мы поднялись слишком рано. – Скоби не отрываясь смотрел в бинокль на противоположный берег. – Кажется, там что-то движется, – сказал он.
– Вот бедняги, – вздохнула миссис Перро, поеживаясь от утренней прохлады.
– Они остались живы, – заметил врач.
– Да.
– Мы, врачи, считаем это немаловажным обстоятельством.
– А можно когда-нибудь оправиться от такого потрясения? Сорок дней в шлюпке в открытом океане!
– Если они остались живы, – сказал врач, – они поправятся. Человека может сломить только неудача, а им повезло.
– Их выносят из хижин, – сказал Скоби. – Если не ошибаюсь, там шесть носилок. Вот подгоняют лодки.
– Нас предупредили, чтобы мы приготовились принять девять лежачих больных и четырех ходячих, – сказал врач. – Должно быть, еще несколько человек умерли.
– Я мог ошибиться. Их понесли вниз. Носилок, кажется, семь. Ходячих отсюда не видно.
Отлогие холодные лучи были не в силах рассеять утренний туман, и другой берег теперь, казалось, был дальше, чем в полдень. В тумане зачернел выдолбленный из ствола челнок, в котором, по-видимому, находились «ходячие» больные; неожиданно он оказался совсем рядом. На том берегу испортился лодочный мотор: было слышно, как он тарахтит с перебоями, будто запыхавшееся животное.