– Конечно, все в шлюпке о ней заботились, – угрюмо сказал офицер. – Часто уступали ей свою порцию воды. Глупо, конечно, но нельзя же всегда подчиняться одному рассудку. Кроме того, это их отвлекало от своей судьбы. – Тут крылся намек на какое-то объяснение – увы, слишком неясный, чтобы его можно было понять. Офицер продолжал: – А вот еще одна, на которую нельзя смотреть спокойно.
Ее лицо было обезображено голодом: кожа обтянула скулы так туго, что, казалось, вот-вот лопнет; лишь отсутствие морщин показывало, что это молодое лицо.
– Она только что вышла замуж, – сказал французский офицер, – перед самым отъездом. Муж утонул. По паспорту ей девятнадцать. Она может выжить. Видите, она еще не совсем обессилела.
Ее руки, худые, как у ребенка, лежали на одеяле, пальцы крепко вцепились в какую-то книгу. Скоби заметил на высохшем пальце обручальное кольцо.
– Что это? – спросил он.
– Timbres, – ответил французский офицер и с горечью добавил: – Когда началась эта проклятая война, она, верно, была еще школьницей.
Скоби навсегда запомнил, как ее внесли в его жизнь – на носилках, с закрытыми глазами, судорожно вцепившуюся в альбом для марок.
Вечером они снова собрались у окружного комиссара, но настроение у всех было подавленное; даже Перро уже больше не пыжился.
– Ну вот, завтра я укачу, – сказал Дрюс. – Вы тоже, Скоби?
– Вероятно.
– Вам все удалось выяснить? – спросила миссис Перро.
– Все, что нужно. Главный механик просто золото. Он запомнил все подробности. Я едва успевал записывать. Как только он кончил, он потерял сознание. Парня только и поддерживала его «ответственность». Знаете, ведь они добирались сюда пешком целых пять дней, те, кто мог ходить.
– Они плыли без конвоя? – спросил Уилсон.
– Они вышли с караваном судов, но у них что-то случилось с машиной, а вы знаете неписаный закон наших дней: горе отстающим. Они отстали от конвоя на двенадцать часов и пытались его нагнать, но их торпедировали. После этого подводная лодка поднялась на поверхность и командир дал им направление. Он сказал, что взял бы их на буксир, если бы за ним самим не охотился морской патруль. Как видите, в этой истории трудно найти виноватого. – И перед глазами Скоби сразу возник конец «этой истории»: ребенок с открытым ртом, худенькие руки, сжимающие альбом для марок. – Может, доктор заглянет сюда, когда у него будет свободная минута? – спросил он.
Ему не сиделось на месте, и он вышел на веранду, тщательно прикрыв за собой дверь и опустив сетку; сразу же около его уха загудел москит. Жужжание было беспрестанным, но, когда москиты переходили в наступление, звук становился густым, как у пикирующих бомбардировщиков. В окнах импровизированной больницы горел свет, и бремя всего этого горя тяжко давило ему на плечи. У него было такое чувство, будто он избавился от одной ответственности только для того, чтобы взять на себя другую. Правда, это была ответственность, которую он разделял со всеми людьми на свете, но такая мысль не давала утешения, ибо иногда ему казалось, что свою ответственность сознает только он один. Правда, в Содоме и Гоморре и одна-единственная душа могла изменить божью волю.
По ступенькам веранды поднялся врач.
– А-а, Скоби, – произнес он голосом таким же усталым, как его плечи. – Вышли подышать ночным воздухом? В здешних местах это не очень-то рекомендуется.
– Как они? – спросил Скоби.
– Я думаю, будет еще только два смертельных исхода. Может быть, один.
– А как девочка?
– Не доживет до утра, – отрывисто произнес врач.
– Она в сознании?
– Не совсем. Иногда зовет отца: наверно, ей кажется, будто она все еще в шлюпке. От нее скрывали правду, говорили, что родители в другой лодке. Сами-то они знали, кто погиб, – у них была между лодками сигнализация.
– А вас она не принимает за отца?
– Нет, борода мешает.
– Как учительница? – спросил Скоби.
– Мисс Малкот? Она поправится. Я дал ей большую дозу снотворного, теперь проспит до утра. Это все, что ей нужно, и еще сознание, что она не сидит на месте, а куда-то едет. Не найдется ли у вас места в полицейском грузовике? Надо бы ее увезти отсюда.
– Там едва уместимся Дрюс и я со слугами и вещами. Мы вам вышлем санитарную машину, как только приедем. Как «ходячие»?
– Они выживут.
– А мальчик и старуха?
– Тоже.
– Чей это мальчик?
– Учился в Англии. В начальной школе. Родители – в Южной Африке, они думали, что с ними он будет в безопасности.
– Ну а та молодая женщина… с альбомом для марок? – как-то нехотя спросил Скоби.
Ему почему-то запомнилось не ее лицо, а альбом для марок да еще обручальное кольцо, болтавшееся на пальце, как если б ребенок, играя, надел мамино кольцо.
– Не знаю, – сказал врач. – Если она протянет до утра… быть может…
– Вы ведь сами еле держитесь на ногах! Зайдите, выпейте стаканчик.
– Да. Я вовсе не хочу, чтобы меня съели москиты.
Доктор открыл дверь, а тем временем москит впился Скоби в шею. Он даже не отмахнулся. Медленно, нерешительно он побрел туда, откуда только что пришел доктор, – вниз по ступенькам на неровную скалистую дорожку. Под ногами осыпались камешки. Он вспомнил Пембертона. Как глупо ждать счастья в мире, где так много горя. Свою потребность в счастье он узрел до минимума: фотографии убраны в ящик, мертвые вычеркнуты из памяти; вместо украшений на стене – ремень для правки бритвы и пара ржавых наручников; и все равно, думал он, у человека остаются глаза, которые видят, и уши, которые слышат. Покажите мне счастливого человека, и я покажу вам либо самовлюбленность, эгоизм и злобу, либо полнейшую духовную слепоту.
У дома для приезжих он остановился. В окнах горел свет, создавая удивительное ощущение покоя, если, конечно, не знать, что происходит внутри; вот так и звезды в эту ясную ночь создавали ощущение полнейшей отрешенности, безмятежности и свободы. Если бы мы все знали досконально, подумал он, мы бы, верно, испытывали жалость даже к планетам. Если дойти до того, что зовут самою сутью дела…
– Это вы, майор Скоби? – Его окликнула жена миссионера. Она была в белом, словно сиделка, ее волосы чугунно-серого цвета были зачесаны назад уступами, как выветрившиеся холмы. – Пришли полюбопытствовать? – вызывающе спросила она.
– Да, – сказал он.
Он не нашелся, что ответить: не мог же он описать миссис Боулс свою тревогу, навязчивые мысли, отчаянное чувство бессилия, ответственности и сострадания.
– Войдите, – сказала миссис Боулс, и он последовал за ней послушно, как ребенок.
В доме было три комнаты. В первой поместили ходячих больных; приняв большие дозы снотворного, они мирно спали, как после хорошей прогулки. Во второй комнате лежали те, кто подавал надежду на благополучный исход. В третьей, совсем маленькой, стояло только две койки, разделенные ширмой: тут были шестилетняя девочка с потрескавшимися губами и молодая женщина – она лежала на спине без сознания, все еще судорожно сжимая альбом для марок. В блюдце стояла свеча, она отбрасывала слабую тень на пол между кроватями.
– Если хотите помочь, – сказала миссис Боулс, – побудьте тут немножко. Мне надо сходить в аптеку.
– В аптеку?
– Она же кухня. Приходится приспосабливаться.
Скоби стало зябко и как-то не по себе. По спине пробежали мурашки.
– А я не могу пойти вместо вас? – спросил он.
– Вы шутите! – сказала миссис Боулс. – Разве вы умеете приготовлять лекарства? Я уйду всего на несколько минут. Позовите меня, если у ребенка начнется агония.
Если бы она дала ему опомниться, он придумал бы какую-нибудь отговорку, но она тут же ушла, и он тяжело опустился на стул. Взглянув на девочку, он увидел у нее на голове белое покрывало для первого причастия: это была игра теней на подушке и игра его воображения. Он отвел глаза и опустил голову на руки. Он был тогда в Африке и не видел, как умер его ребенок. Он всегда благодарил бога за то, что избежал этого испытания. Но, кажется, в жизни ничего не удается избежать. Если хочешь быть человеком, надо испить чашу до дна. Пусть сегодня она тебя миновала, – завтра ты сам трусливо ее избежал – все равно, тебе непременно поднесут ее в третий раз. И он помолился, все еще закрывая ладонями лицо: "Боже, не дай ничему случиться, пока не придет миссис Боулс. Он слышал дыхание ребенка, тяжелое, неровное, словно тот нес в гору непосильную ношу; мучительно было сознавать, что ты не можешь снять с него это бремя. Он подумал все, у кого есть дети, обречены чувствовать такие муки непрестанно, а я не могу вынести их даже несколько минут Родители ежечасно дрожат за жизнь своих детей. «Защити ее, отче. Ниспошли ей покой». Дыхание прервалось, стихло и опять возобновилось с мучительным усилием. Между пальцами ему было видно, как лицо ребенка искажается от натуги, словно лицо грузчика. «Отче, ниспошли ей покой, – молил он. – Лиши меня покоя навеки, но ей даруй покой». На ладонях у него выступил пот.