– Никто здесь не работает больше вашего, отец мой, – неуверенно пробормотал он.
Волоча ноги, отец Ранк вернулся к своему креслу.
– Скорей бы кончились дожди, – сказал он.
– Как здоровье той старухи из Конго-крик? Я слышал, она умирает.
– На этой неделе отойдет. Хорошая была женщина. – Отец Ранк снова отхлебнул пива и тут же скорчился в кресле, схватившись за живот. – Газы, – сказал он. – Ну и мучают они меня!
– Вам не надо пить пиво, отец мой.
– Умирающим – им одним я только и нужен, – сказал отец Ранк. – За мной посылают перед смертью. – Он поднял мутные от хинина глаза и произнес хриплым, безнадежным голосом: – Я никогда не приносил ни малейшей пользы живым.
– Глупости, отец мой.
– Когда я был новичком, я думал: люди открывают душу своему духовнику, и господь помогает ему найти нужные слова утешения. Не обращайте на меня внимания, Скоби, не слушайте меня. Это дожди виноваты – я всегда падаю духом в такую пору. Господь не помогает найти нужные слова, Скоби. У меня был когда-то приход в Нортгемптоне. Там делают обувь. Меня часто приглашали на чашку чаю, я сидел и смотрел, как разливают чай, и мы беседовали о воспитанниках сиротского дома и о починке церковной крыши. Они были очень щедрые там, в Нортгемптоне. Стоило попросить – и они уже раскошеливались. Но я не был нужен ни одной живой душе. Я думал, в Африке будет иначе. Понимаете, Скоби, я ведь не любитель книжки читать, да и не всякий миг способен воспарить душой к богу, не то что иные. Я хотел приносить пользу, вот и все. Не слушайте меня. Это дожди виноваты. Я не говорил так уже лет пять. Разве что с зеркалом. Когда люди попадают в беду, они идут к вам, а не ко мне. Меня они приглашают ужинать, чтобы узнать последние сплетни. А если бы у вас случилась беда, к кому бы вы пошли. Скоби?
И Скоби снова увидел этот мутный молящий взгляд, ожидавший и в сушь и в дожди чего-то, что никогда не случается. Не попробовать ли переложить свою ношу на эти плечи? – подумал он; не сказать ли ему, что я люблю двух женщин, что я не знаю, как мне быть? Но какой толк? Я знаю все ответы не хуже его самого. Надо спасать свою душу, не заботясь о других, а на это я не способен и никогда не буду способен. Спасительное слово нужно было не Скоби, а священнику, и Скоби не мог его подсказать.
– Я не из тех, кто попадает в беду, отец мой. Я скучный пожилой человек.
И, отведя глаза в сторону, чтобы не видеть чужого горя, он слышал, как тоскливо бубнит отец Ранк: «Ох-хо-хо».
По дороге к дому начальника полиции Скоби заглянул к себе на службу. В блокноте у него на столе было написано карандашом: «Я к вам заходил. Ничего существенного. Уилсон». Это показалось ему странным: он не видел Уилсона несколько недель, и если для этого посещения не было серьезного повода, зачем о нем сообщать? Он полез в стол за сигаретами и сразу заметил какой-то непорядок; он посмотрел внимательней: не хватало химического карандаша. Очевидно, Уилсон взял карандаш, чтобы написать записку, и забыл положить его обратно. Но зачем все-таки понадобилась записка?
В дежурной комнате сержант сообщил:
– К вам приходил мистер Уилсон.
– Да, он оставил записку.
Так вот оно что, подумал Скоби: я бы все равно узнал о том, что он был, и Уилсон решил, что лучше сказать мне об этом самому. Он вернулся в кабинет и снова осмотрел стол. Ему показалось, что папка не на месте, но он мог ошибиться. Он открыл ящик – там нет ничего интересного для кого бы то ни было. Ему бросились в глаза только разорванные четки – их давно следовало перенизать. Он вынул их из ящика и положил в карман.
– Виски? – спросил начальник полиции.
– Спасибо, – сказал Скоби, протягивая ему бокал. – Вы-то мне доверяете?
– Да.
– Скажите, я один тут не знаю, кто такой Уилсон?
Начальник полиции откинулся в кресле и благодушно улыбнулся.
– Официально в курсе только я и управляющий отделением Объединенной Африканской компании – без него, естественно, нельзя было обойтись. Ну, еще губернатор и те, кто допущен к совершенно секретной переписке. Я рад, что вы догадались.
– Я хотел вас сказать, что ничем не обманул вашего доверия – по крайней мере до сих пор.
– Вам не нужно мне это говорить, Скоби.
– В деле двоюродного брата Таллита мы никак не могли поступить иначе.
– Само собой разумеется.
– Но я вам не рассказал одного, – продолжал Скоби. – Я занял двести фунтов у Юсефа, чтобы отправить Луизу в Южную Африку. Я плачу ему четыре процента. Это законная сделка, но если вы считаете, что это должно стоить мне головы…
– Я рад, что вы мне рассказали. Понимаете, Уилсон решил, что Юсеф вас шантажирует. Как видно, он каким-то образом разнюхал о ваших платежах.
– Юсеф не станет вымогать деньги.
– Так я ему и сказал.
– Значит, моя голова в безопасности?
– Ваша голова мне нужна. Из всех наших чиновников вы единственный, кому я доверяю.
Скоби протянул руку с пустым бокалом. Это было как рукопожатие.
– Скажите, когда хватит.
– Хватит.
С годами люди могут превратиться в близнецов: прошлое – их общая утроба; шесть месяцев дождя и шесть месяцев солнца – срок созревания братства. Эти двое понимали друг друга с полуслова. Их вышколила одна и та же тропическая лихорадка, ими владели одни и те же чувства любви и ненависти.
– Дерри сообщает о крупных хищениях на приисках.
– Промышленные камни?
– Нет, драгоценные. Юсеф или Таллит?
– Скорее Юсеф, – сказал Скоби. – Кажется, он не занимается промышленными алмазами. Он называет их «гравием». Но кто знает!
– Через два или три дня приходит «Эсперанса». Надо быть начеку.
– А что говорит Уилсон?
– Он горой стоит за Таллита. Юсеф для него главный злодей… и вы тоже. Скоби.
– Я давно не видел Юсефа.
– Знаю.
– Я начинаю понимать, как себя чувствуют тут сирийцы… при такой слежке и доносах.
– Этот стукач доносит на всех нас. Скоби. На Фрезера, Тода, Тимблригга, на меня. Он считает, что я слишком всем потакаю. Впрочем, это не имеет значения. Райт рвет все его доносы, поэтому Уилсон доносит и на него.
– А на Уилсона кто-нибудь доносит?
– Наверное.
В полночь Скоби направился к железным домикам; в затемненном городе он пока в безопасности: никто сейчас не следит за ним, на него не доносит; мягкая глина скрадывает шум шагов. Но, проходя мимо домика Уилсона, Скоби снова почувствовал, что ему надо вести себя крайне осторожно. На миг им овладела страшная усталость, он подумал: вернусь домой, не пойду к ней сегодня; ее последние слова были: «Больше не возвращайся» – неужели нельзя хоть раз поймать человека на слове? Он постоял в каких-нибудь двадцати шагах от домика Уилсона, глядя на полоску света между шторами. Где-то на холме вопил пьяный, и в лицо опять брызнули первые капли дождя. Скоби подумал: вернусь домой и лягу спать, утром напишу Луизе, вечером пойду к исповеди; жизнь будет простой и ясной. Он снова почувствует покой, сидя под связкой наручников в своем кабинете. Добродетель, праведная жизнь искушали его в темноте, как смертный грех. Дождь застилал глаза; размокшая земля чмокала под ногами, которые нехотя вели его к дому Элен.
Скоби постучал два раза, и дверь сразу же открылась. Пока он стучал, он молил небо, чтобы за дверью все еще пылал гнев и его приход оказался ненужным. Он не мог закрыть глаза и заткнуть уши, если в нем кто-нибудь нуждался. Ведь он не сотник, он всего только воин, выполняющий приказы сотников, и, когда отворилась дверь, он сразу понял, что снова получит приказ – ему прикажут остаться, любить, нести ответственность, лгать.
– Ох, родной, – сказала она, – а я думала, ты уж не придешь. Я так тебя облаяла.
– Как же мне не прийти, если я тебе нужен!
– Правда?
– Да, пока я жив.
Господь может и потерпеть, подумал он; как можно любить господа в ущерб одному из его созданий? Разве женщина примет любовь, ради которой ей надо принести в жертву своего ребенка?
Прежде чем зажечь свет, они тщательно задернули шторы; их связывала осторожность, как других связывают дети.