Он привычно примерил на себя мечту о роскошной вилле посреди нетронутой природы, а руки тем временем сервировали стол: на гранит – газету, сложенную вдвое, под нее обязательно подсунуть полиэтиленовый пакет, иначе газета намокнет и расползется по камню тонкой грязью; на нее, поближе к краю, добытую снедь, посредине бутылочку, а рядом стакашек!
Человек с минуту, а то и долее колебался, прежде чем открыть бутылку: уж так ему нравилась эта бутылка: хороший пятизвездочный коньяк, непочатый, а пробка-то на резьбе, а не картонная с фольгой, попил сколько надо – обратно завинтил. Но и само совершенство не вечно, «соточку» все равно выпить придется, для бодрости и пищеварения. Человек крепко захватил пробку опухшими пальцами, указательным и большим, резко повернул против часовой стрелки – легкий скрип со щелчком, нарочито медленно отвинтил пробку до конца и наклонил горлышко к стакану. Главное – вовремя пальцем горлышко прижать к стаканной стенке, и тогда бутылка дрожать не будет и мимо не прольется. От так…, именно соточку, не больше. И заесть… Казалось, можно было бы и погодить с едой, человек был опытен и знал, что вслед за теплом в желудок и балдой в голову – придет алкогольная сытость, когда уже ничего не хочется жевать и глотать из съестного… Но – нельзя, надо питаться, надо переваривать и… – тово…, удобрять землю-матушку… Иначе ее тобой удобрят раньше срока. На самом-то деле человек понимал, что ему-то как раз не суждено стать органикой и гумусом, потому что умерших бродяг и бомжей отвозят в крематорий, а из «фабричного» пепла – какое удобрение?
А есть расхотелось очень быстро: сосиску, лилипутскую цыплячью ножку и один хлебец он съел – замутило с отвычки, а оставшиеся хлебные куски он покрошил в воду – тотчас завизжали, заметались вокруг бесцеремонные чайки… Жрите, пользуйтесь моей добротой. Мне хорошо – и вам пусть так же будет, хоть вы и отвратные, хуже гарпий.
Коньяк и солнце ударили в голову, но не по злому а так, добродушно, почти нежно…; задница перестала чувствовать холод гранитных ступенек, прямо в открытые глаза из водной ряби заползла неторопливая дрема… Муха жужжит, откуда взялась?..
– Ты что, козел, борзоты объелся, а? Турист, что ли?
Удар пришелся на правый локоть и рикошетом в ребра, такой сильный, что едва не сбросил человека в ледяное крошево. Человек неуклюже спохватился, принялся было карабкаться вверх по ступенькам, подальше от воды, но в лицо ему ткнулась резиновая дубинка, заставила замереть и чуть отъехала назад, то ли для нового удара, то ли боясь запачкаться в кровавых соплях.
– Я тебя спрашиваю, обсос! Какого хрена тут расселся?
– Понял. Все, уже ухожу, господин начальник…
– Стоять. – Следующим шаркающим пинком полицейский смел в воду газету с остатками снеди и раздвижной стаканчик. – Что за пазухой?
Вот оно, самое страшное…
– Ничего нет. Рубашку вот хотел сполоснуть, а то гниды замучили. Отпусти, начальник, я не хотел… – Иногда упоминание о вшах решает все проблемы, вот и здесь вроде бы помогло…
– Чего ты там не хотел, козлина? Весь город загадили, пидорасня вшивая! Раздавлю, гниду! Пшел… Это еще что?
Третий пинок металлической подковой пришелся по бутылке с коньяком и она разбилась.
Мокрым холодом протаяла бесценная жидкость сквозь ветхую одежонку, начав с ушибленных ребер, по животу и вниз, к ноющему от ужаса паху…
– А, козел! А говоришь – ничего! За вранье – утоплю, падаль…
Есть такая порода людей, которым твоя боль, твое унижение – бальзам, лекарство, на короткое время исцеляющее их души, исковерканные кем-то и когда-то, Обманчиво это лекарство, действует недолго и добывается только из тех, кто оказался слабее и беспомощнее, чем они… Но зато и радость от него горячая и острая: ничем ее не заменишь, ни сексом, ни жратвой… Тот, кто хотя бы однажды распробовал на себе эту подлую сласть в полную меру – тот подсел на нее и протух навеки и пропащая душа его обречена почти без передышек корчиться в личном аду, пока не разрушится вместе с телом.