— А подарок я могу тебе сделать? Как друг другу? Которые вместе прошли очистительное горнило благотворительных ночлежек? Просто подарок, без повода и корысти?
Титус склонил левое ухо к плечу и задумался на мгновение.
— Можешь! Друг — это святое. — Сигорд отнял левую ладонь от пачки, взял ее в правую:
— Вот — это тебе. Никакой не долг, не шмолг, а просто скромный подарок другу. От чистого сердца чистому сердцу. В знак встречи.
Титус с пьяным подозрением, с прищуром вглядывался в пачку.
— Ты не врешь?
— Не вру.
— Тогда ты настоящий друг, и мы ее вместе раскурим под бутылочку! Ставлю я!
— Погоди, Титус! Ты — хозяин, я — гость, пользуюсь твоим гостеприимством, все это так. Но не нам с тобой рушить обычаи бабилонской земли. Столичные обычаи, замечу, с которых берет пример вся периферия, включая Иневию, Фибы, Картаген, Юр и прочую шмурь… Первая проставка — всегда от нежданного гостя, то есть моя. От она! — Сигорд выхватил из полиэтиленового пакета бутыль и водрузил ее на стол. Это было чилийское белое, столовое вино, невесть каким чудом уцелевшее на пути к пищевой барахолке, где отоваривался Сигорд. Насколько он мог судить — вино было неплохое, но мизерный процент содержания алкоголя в нем сделал его непривлекательной покупкой для обитателей окрестных трущоб, а благополучные граждане Бабилона в том торговом оазисе почти не бывали, если не считать полиции и иного служебного люда.
— Ну-ка… Ого! Жирно живешь! Это хорошее вино, столовое. Сколько стоит?
— Ну так а я о чем говорю! Не помню сколько оно стоит (Обошлось оно Сигорду в шесть талеров, на этот раз он не поскупился), намертво забыл я… Здравствуйте!
— Здравствуйте. А накурили! Что, уже пьете, гамадрилы? — Женщина вперевалку, но довольно легко вошла в дверь и поставила сумку на низенький комод возле плиты.
Сигорд испытал легкий шок, настолько он свыкся с идеей, что Роза — и есть та тетка с барахолки, у которой он покупал штаны. Нет, это вовсе не она. И почему он так подумал, спрашивается??? Наверное из-за толщины, Титус описывал ее как очень толстую, да еще и торгует на барахолке…
— Мы вам тут накурили…
— Да херня, я привыкла. Как вас звать-величать? Ели что-нибудь? Или только пьете? Зачем я ходила, спрашивается, когда и без меня дым коромыслом?
Роза без особенного выражения в голосе задавала вопросы, а сама выкладывала купленное на комод; голубоватый венчик огня уже лизал бока здоровенной черной сковородки с остатками чего-то жирного в нем, мясницкий ножик в розовой руке ее стремительно нарубил колбасную полупалку в полтора десятка толстых коричнево-белых кружочков… Вроде бы и от нее попахивало коньячилой, но внешне это никак не проявлялось
— Я вам яичницу сделаю, а то без закуски… Что? Сигорд?.. Ну а я Роза. Будем знакомы.
— Кто же насухо знакомится? Эх, темнота!
Роза тихо положила нож на разделочную доску, рядом с порубленной колбасой, и в полшеи, молча, обернулась на Титуса. Притихший в ответ и словно бы протрезвевший Титус откашлялся и поправился:
— Не темнота, не темнота, Розочка, я пошутил. Колбаска-балбаска! Превосходно! Мы тут как раз проголодались. А пить мы ничего не пьем, Роза, дорогая, мы как раз тебя ждем. Белое вино положено рыбой закусывать, а мы его р-аз — и под яишенку! Это Сигорд, я же тебе про него рассказывал.
— Всех вспоминать, про кого ты рассказывал — так и жить некогда будет.
— Кореш мой старинный, мы с ним в богадельне познакомились, где я колеса чиню. Видишь, проставку принес. Интеллигентный человек.
Роза при этих словах продолжила вращение вокруг собственной оси, пока не уперлась ягодицами в плиту.
— Что-то нынче на одно лицо тилигенты эти: сейчас в очках, а через час в канаве. Я вас раньше-то не видела. Сидели что ли?
— Почему сидел? — Сигорд осмотрел себя с головы до ног. Нет, вроде бы, все самое приличное на нем: новые, четвертые по счету брюки (двое рабочих штанов он сносил уже за лето и пришлось их выбросить), чистая, не мятая рубашка. Ботинки… не чищенные, правда… но жалко ради них покупать щетку и эту бежевую дрянь в тюбиках…
— Да волосы у вас… Вроде и не так уж под корень короткие, а ровные по всей голове, отращенные как бы…
Титус забулькал, засмеялся:
— Ой, не могу! Слышшь. Сиг? Она у нас на весь район самая глазастая! Все видит, все подмечает! Нет, Розочка, это он своей волей налысо постригся, при мне. Весной еще дело было. Сколько яиц кладешь?
— Сколько надо. Шесть кладу, половину дюжины. Яйца нынче крупные попались, не как вчера.
— Умница моя! Только давай быстрее, жрать хочу, пить хочу…
— А еще чего ты хочешь? Хотелка не соржавела еще? Так, я коньяк убираю в кладовку, раз вино есть на столе. Хочет он, видите ли!..
— Розик, пупсик ты мой! — Титус, видя, что его драгоценная половина пребывает в благодушном настроении, успокоился, разжался и стал таким же, как и до ее прихода: пьяненьким, решительным и веселым. — Убирай его с глаз долой! Все, вином обойдемся. Но далеко не прячь, а вдруг сгодится? Стакан хорошо помой.
— Сейчас как стукну тебя этим стаканом по бестолковке! Он меня учит что и как мне мыть, а? Ишь ты, тиран на мою голову…
Роза звучала на высокой ноте и довольно громко, но на удивление не резко, по ушам ее крики не били. Яичница на большом огне требовала постоянного присмотра, и Роза поддерживала разговор почти отвернувшись, разве что когда говорила — показывала красную правую щеку, да и то в одну четверть. Из одежды напялены были на ней грандиозных размеров трикотажная розовая майка и коричнево-зеленая юбка ниже колен, стояла она крепко, босиком на линолеуме, смуглые ноги изрядно в растопырку — видимо, чтобы жирные ляжки отдыхали, не давили одна на другую. Черные без проседи волосы на затылке — в пучок — открывали взорам короткую потную шею.
Сигорд попытался вспомнить — и ужаснулся: сколько лет у него ничего не было с женщинами! Сколько бомжует, столько и не было, даже подольше на годик-другой. Не было и не хотелось. И сейчас совсем даже не хочется… Старый стал, да и экстерьер не вдохновляет.